Газета Завтра 937 (44 2011) - [26]

Истории, которая связаны с Головиным, либо переходят в эти метафизические вечные мифы, которые для нас так же живы, как и для их участников, а в качестве своей документальной стороны — они стираются, неинтересны. Головинская мифология, его мессиджи, его абсолютно невоспроизводимая ирония — всё это очень живо.

И голос, интонации Головина требуют самого бережного отношения. В словах он передавал такое обилие дополнительных, очень тонких сведений, которые не отождествлялись с тем, о чём он формально говорил — он мог, например, говорить о футболе, но так, что слушатель был как "баня паки бытия", как будто его обмыли потусторонними водами. Таково было воздействие головинского дискурса.

Александр Дугин

ТОЧКА РАЗРЫВА

Кто такой Евгений Головин? Это очень трудный вопрос. Тому, кто его знал, каким-то образом касался его орбит, объяснять, кто он такой, глупо, а тому, кто не знал, — скорее всего, бесполезно.

Можно сказать, что он — гениальный поэт, мастер образа, слова; бард, музыкант. Или, допустим, — культуролог, философ, филолог, литератор и литературовед. Или, что он — переводчик и эрудит: французский, немецкий, испанский, английский, греческий, иврит, латынь — никто не мог точно сказать, сколько он знал языков. Или, положим, — мистик, алхимик, мифолог, традиционалист. Но все характеристики подобного рода ни в коей мере не затрагивают сути дела, они — лишь круги на воде. Да и он сам, случайно прочитывая что-то подобное о себе, обычно переходил на жаргон, давая понять, что это — какая-то чушь.

Можно подойти и иначе: сказать, например, что Евгений Головин — один из тех очень немногих, которые смогли полностью освободиться от мифологемы современного мира и погрузиться в иную реальность, в иной миф. Преодолеть миф нашего времени — миф, в котором мы все живем, отдавая себе в том отчет или нет, почти невозможно.

Каждая эпоха имеет свою мифологему, свой миф. Мифологема — это не мнения и убеждения, не точки зрения, а то, как мы видим и чувствуем мир, — это всё, что представляется нам очевидным.

Для нас очевидно пространство и время, очевидна грядущая смерть, очевиден банковский счет, супермаркет, шарообразность земли и так далее, без конца.

Можно согласиться с Хайдеггером или Кантом, что пространство и время создаются в нашем уме, и что самих по себе их попросту нет. Но просто согласия мало, поскольку оно не меняет мир. По-прежнему трудно поверить, что лунная дорожка и море исчезнут, если все вдруг уйдут, и на берегу не останется никого. Трудно поверить, что город Нью-Йорк, да и вся наша жизнь, — лишь грёза из наших бесчисленных грёз. Видеть иначе, на уровне чувств превратить очевидность снова в идею, в субтильный фантом — дело другое.

Никакая мифологема не терпит разрывов, поэтому в месте разрыва всегда образуется вихрь самых немыслимых сил, разрушительных и созидательных, небесных и инфернальных. Суггестия этого вихря не знает границ.

Можно размышлять о Евгении Головине как о точке такого разрыва — когда иной миф, сметая обыденный мир, врывается в бытие. Однако и это — не суть, и это — круги на воде. Главное не в столкновении мифологем — в чем-то другом.

Можно сказать, что Евгению Головину каким-то образом была изначально открыта трансцендентная сторона бытия. Трансцендентное — это не мифологема, не тот или иной конкретный миф, а скрытая сущность всякого мира, вообще бытия.

К трансцендентному не существует пути. Ни через аскезу, ни через интеллект. Открытие его — всегда неожиданно и парадоксально. И кто хоть раз с этим столкнулся, навсегда становился другим.

Такое случалось не раз и не два в присутствии Головина. Причём, с самыми разными людьми. Не обязательно с одаренными, знающими, хорошо образованными, но также и с очень простыми, не только никогда не читавшими книг, но и не умеющими как следует сообразить, как завязать шнурки. Время и место было не важно. Мифологема — тем более. Было не важно вообще ничего. Трансцендентным внезапно могло стать что угодно: яркие звёзды на небе, отражение в зеркале или пустые бутылки на чердаке. Окружающий мир оставался тем же самым, но становился иным.

Однако и трансцендентный горизонт бытия, возможно, не самая суть, возможно, и он — лишь круги на воде.

Так кто же такой Евгений Головин? Одно можно сказать наверняка — он ускользает от любой интерпретации: всё, что о нём ни сказать, будет не то.

Но откуда он узнал всё, что знал, как стал тем, кем он был? Усилия, труд в этом смысле решают немного, почти ничего. Понятно, что океану не надо делать усилий, чтобы быть океаном, огню не надо делать усилий, чтобы быть огнём, но тем не менее…

Однажды, во время беседы о поэзии Ницше, я спросил у Евгения, как объяснить, что строки, написанные Ницше еще в 19-тилетнем возрасте, уже содержат всю силу его учения, что не было в действительности никаких трех периодов в развитии его философии, о которых рассуждают ученые, а было лишь осмысление и проявление с самого детства известной ему глубины?

Евгений ответил одним предложением: "Ну да, просто его душа всё знала заранее". Трудный и очень глубокий ответ, однако это было сказано так, что показалось самой что ни на есть очевидностью.