Газета Завтра 882 (41 2010) - [35]

     Герой здесь изначально и до самого финала чужд всем сторонам "конфликта", и парадоксально: именно это отчуждение превращает его в активного участника. Он словно бы в заложниках обстоятельств, которые бросают его на передний край.

     Тамерлан Магомадов — это Посторонний Камю, сомнамбулически делающий выстрел.

     Садулаев показал отвратительный фанатизм слепых поборников "шариата", разложение и разбойный хаос Ичкерии накануне второй войны, натуралистично изобразил ужас самой войны, когда мирные люди в одну минуту превращаются в груды обезображенных тел.

     Подробнее и точнее, чем в других своих произведениях, Садулаев передает разорванность сознания человека, связанного одновременно с Россией и Кавказом, и вынужденного действовать. На грубом фоне битвы эта внутренняя шизофреническая раздвоенность, по-своему утонченная, особенно очевидна. Раздвоенность, в которой нет жизни и творчества, а есть только близость к смерти, к растворению. Это почти анонимность. Ведь во время большого пожара, где документы второстепенны, герой и сам до конца не знает, как его зовут: Тамерлан Магомадов или Артур Дениев.

     Автор предпочел лихому пафосу — грустную сложность. Герой романа — боевик сдает "федералам" место, где прячется Аслан Масхадов. В хорошей новомировской статье Алла Латынина неожиданно упрекает героя в предательстве, скомкавшем композицию романа. Она рассуждает: вот если бы предать вождя так, чтобы смерть только усилила его значение и сделала бы его бессмертным знаменем для всего движения… И вспоминает, как в мессианском ключе некоторые авторы двадцатого века трактовали поступок Иуды. Предательство на смерть Масхадова ничего не изменило в судьбе чеченского подполья, а значит, деяние Магомадова снижает страстный накал повествования.

     Я не согласен с такой оценкой. По-моему, Садулаеву хватило зрелости не лепить бескомпромиссного и победоносного боевика-героя, а показать запутанность чеченской драмы и колоссальную усталость воюющего от войны.

     Сегодня одни желали бы вечного "сопротивления повстанцев", другие возмущаются "легализацией головорезов". По-моему, есть третий вариант, он же единственный: трудный мир. Достаточно вспомнить, как радикальный бард Тимур Муцураев, благодаря своим песням ставший символом чеченского подполья, в конце концов примирился с новым укладом, с Чечней в составе России.

     Устранение главаря боевиков, на которое идет ближе к финалу Магомадов — это мучительный (воистину в стиле древних апокрифов и еретических прозрений ХХ века) выбор мира. Ценой совести, имени, собственной личности загасить войну. Так святые просили Всевышнего обречь их на муки ада — лишь бы все другие не страдали и спаслись. Собственно, это можно назвать актом джихада, но направленным не на разжигание пожара, а на его прекращение: если вожак был праведником, он все равно попадет в рай, его от развязки уже не уберечь, зато сколько мирных и юных людей избегут смерти, лишившись лидера.

     "Шалинский рейд" Германа Садулаева — серьезная проза о войне, где нет правды, а есть безумие нравов и дикость сцен. Но в этом и состоит правда честного и яркого рассказа о том, почему от войны устают смертельно.

Георгий Судовцев КОМБАЙНЁР С РОМАШКАМИ

Мне очень жаль, что в газетной полосе невозможно разместить ни "Песню о комбайнерах", ни "Ромашки", чтобы все читатели "Завтра" смогли их послушать и оценить самостоятельно — потому что здесь тот самый случай, когда ничего объяснять и рассказывать, в общем-то, не надо. Есть произведения искусства, которые говорят сами за себя.

     Некогда Вадим Валерианович Кожинов справедливо заметил: "Песня — это что-то бесспорное. Слово всегда может быть оспорено, каждое слово вызывает "противослово", а вот песня, если, конечно, настоящая, может вызвать в человеке из небытия народную историческую память".

     Наверное, именно поэтому так долго, страшно и беспощадно давили и давят и, наверное, будут давить русскую песню на всех радио- и телевизионных каналах сначала перестроечного Советского Союза, а затем и рыночной Российской Федерации, предлагая зрителю и слушателю мириады альтернативных и синтетических заменителей, в диапазоне от всеобщей эстрадной "попсы" до "крутейшего" рока, от западной, восточной и прочей "этники" до псевдонародных ансамблей, исполняющих шлягеры наподобие "Ты скажи, ты скажи, чё те надо, чё те надо — может, дам, может дам, чё ты хошь", или "Коротаем мы ночи длинные, нелюбимые — с нелюбимыми..."

     Вся эта "тяготеющая масса", словно опухоль, не только "забивает" сознание людей, но и массово отталкивает их от русской песенной традиции, превращает в пассивных слушателей-потребителей "музыкального продукта".

     Конечно, такие песни, как "То не вечер...", "Отговорила роща золотая...", или даже "Ой, мороз, мороз, не морозь меня...", — вечно живая классика, но они всё-таки были созданы в прошлом.

     А "Песня о комбайнёрах" и "Ромашки" — это наше настоящее. Будучи хотя бы единожды услышанными, они не просто "цепляют за живое", а продолжают звучать в душе.

     Две — да, пока всего две — лучшие песни Игоря Растеряева (он же — "Че Гевара"), питерского актёра с волгоградскими корнями, — как раз из этого, пробуждающего народную историческую память, ряда. Наверное, совсем не случайно они появились именно сегодня, когда властные либералы почти открыто провозгласили лозунг "За Россию без русских!", а самих русских буквально пытаются лишить имени, повсеместно заменяя "россиянами" и выпуская даже школьные учебники "российского языка".