Газета Завтра 779 (43 2008) - [23]

В оставшиеся мгновения уходящего дня ничего значительного со мной не случилось, кроме одного: я купил молитвослов! Поужинав и совершив молитвенный обряд, паломники, умаявшись за день, быстро уснули. А я бодрствовал: лежал с молитвословом в руке с открытыми глазами и пытался определить свое "место" в этом ряду "алкашей", "психов" и "неудачников". "Каждый со своей болью. А я к ним свысока!" - с горечью подумал я. "Если я здесь, то должно быть что-то общее у меня с ними. Но о какой своей боли я могу поведать им, смело отдавшим себя во власть абстрактного Бога и не смыслящим в тоже время глубинных речений в молитвослове? Разве можно доверить свое сердце этим горемыкам или тому же грубоватому отцу Феодору? Одна мысль об этом унижает меня, оскорбляет мое достоинство. Или я не прав?"

Я повернулся на бок, желая поскорее уснуть. Кровать, на которой еще прошлой ночью спал мой напарник по носилкам, была пуста, и я вдруг почему-то с теплотой подумал о несчастном человеке, измученном своим недугом. "А может, я такой же, как и он, как все они, давным-давно "странник"? - вдруг зацепила меня догадка. В школе, перед своими учениками, я кажусь себе чистым, безгрешным. Но как только остаюсь наедине с собой, то начинаю по-интеллигентски рефлексировать, изводить себя собственным несовершенством. Но это быстро проходит, потому что время не ждёт, и ты с головой погружаешься в поурочные планы, в работу… Но вот я здесь. Почему?"

Перебирая в уме звенья в цепи событий, некогда пережитых мной, я задержался на одном. После окончания института меня распределили в сельскую школу. В учительской то и дело слышалось слово "дозировка". На языке тамошних методистов это был принцип ведения урока, не позволявший расслабиться ни учителю, ни ученикам. Поурочный план должен быть расписан по минутам: от приветствия, стоя навытяжку, в момент появления учителя в классе, и до заключительной части урока. Записав домашнее задание, таким же манером, как и в начале урока, стоя навытяжку, ученики приветствовали его окончание. Учитель, сопровождаемый гробовым молчанием, с сознанием исполненного долга, покидал класс. Урок был разбит на "этапы", каждый из которых строго соблюдался учителем: ровно полторы минуты на приведение в "рабочий" порядок своего "места", ровно столько-то минут на опрос учащихся и на объяснение нового материала, пять минут на закрепление, две минуты на запись в дневники. Итого, сорок четыре минуты! И еще минута на ожидание учащимися звонка, сидя в позе сфинкса: выпрямив спину, положив руки на парту и не спуская с учителя глаз.

Такая система занятий курировалась не столько работниками отдела народного образования района, сколько самой администрацией школы. Особенно усердствовала директриса, женщина весьма энергичная, как говорили про нее, "с огоньком". Она еще более "углубила" метод "дозировки", требуя представлять ей лично на проверку планы ведения уроков - до их начала. Если учитель не соблюдал временных рамок "этапов", то он получал "строгача" с занесением в протокол заседания педсовета.

В школе был "некомплект" учителей. Меня сразу "догрузили"… Никого не волновало, что по другим предметам, кроме своего, я был абсолютный профан. Главное - составлять поурочные планы и блюсти "дозировку"!

И здесь, в монастыре, мне впервые в жизни стало нестерпимо стыдно за всё это.

А прошлое не отпускало.

Тогда в сельской школе меня поставили на квартиру к одинокой старушке, на самом краю деревни. Уходил я в школу рано, к первому звонку, и возвращался далеко за полдень, весь "выжатый", уставший от чехарды "дозировок". До полуночи я едва успевал набросать очередные поурочные планы. А тут еще повадились к хозяйке какие-то странники. Эти люди на пути в единственную на сотни километров церковь оставались у неё ночевать и шли дальше. Возвращаясь, опять ночью или рано утром, стучали в дверь либо в оконную раму. Попив чайку, громко разговаривали, забравшись на полати. Я не высыпался, и выхода из создавшейся ситуации не видел. На моё замечание по поводу бесцеремонного вторжения странников в избу, хозяйка, не подозревая ничего худого, просто, не отводя глаза, объяснила: "Изба-то крайняя: чуть что - стучатся". Для неё это было делом привычным, и по-другому быть не могло. А я решил бороться. Посадив напротив себя старушку и глядя на неё в упор, объяснил, дескать, я учитель! У-чи-тель!

Господи, как стыдно мне было сейчас, в монастыре, вспоминать об этом.

А тогда моя воспитательная беседа с хозяйкой возымела действие. Непрошеных гостей будто ветром сдуло. Старушка не роптала на мою строгость. Напротив, моя решимость и заявленное право на жилищные удобства она восприняла как непререкаемую волю "начальника". Я так и думал: "Моя учительская миссия важнее сумасбродства каких-то бродяг!". Хотя где-то в подсознании всё ощутимей скребла мысль: подыскать другое жилище. Что-то стало мешать мне жить там. И я бы, наверное, ушел, если бы не слова хозяйки: "Уйдешь - во всю печку буду реветь и помру!"

Теперь-то я понял, что меня удерживало в её домике. Единство веры. В этом же заключалась и причина моего стыда перед ней, пронесенного через всю жизнь и разгоревшегося здесь, в монастыре, с особой силой…