Газета Завтра 503 (28 2003) - [31]

Лирика была точно покрыта смазкой — гладкая, изворотливая и скользкая, но, безусловно, из самого духовного ресторана — такой червеобразный деликатес, который приходилось не разжевывая глотать целиком. Употребление по строчке было чревато неприятными открытиями.

Стихи обладали какой-то радиоактивной особенностью облучать внимание. После прочтения оставалось образное марево, дурманящий поэтический туман. Чтобы поймать ускользающий смысл, Цыбашев буквально пригвоздил строку карандашом и далее читал, не отрывая грифеля.

Был показательный эпизод из воспоминаний Юрия Олеши. Он предлагал Маяковскому купить рифму: "Медикамент — медяками". Маяковский давал всего лишь рубль, потому что рифма с неправильным ударением. На вопрос: "Тогда зачем вы вообще покупаете?" — Маяковский отвечал: "На всякий случай".

С Пастернаком получалось так, что им были скуплены все рифмы "на всякий случай".

Сколько ни в чем не повинных слов русского языка страдало от жестоких побоев и ударений. За местоимение "твои" приняло муку "хвои". По преступному сговору с поэтом "художница пачкала красками траву", чтобы получить "отраву". "Гамлет" наверняка не подозревал, что "храмлет" (очевидно, хромает). Рожденные избавлять от страданий, "страдали… осенние госпитали". "Сектор" превращал нектар в "нектар".

Созвучий не хватало, и злоумышленник совершал невозможные сводничества, например рифмы "взмаху — колымагой", "бухгалтер — кувалда". Или вообще поступал гениально просто: "скучный — нескучный".

С распухшим слогом маялись "сентяб-ы-рь", несколько "люст-ы-р" и "вет-ы-вь".

Обычным делом было живодерское, совсем не айболитовское пришивание к анапесту, как зайцу, дополнительных стоп — "и небо спекалось, упав на песок кро-во-ос-та-на-вли-ва-ю-щей арники". Не в силах отомстить в анапесте "нынче нам не заменит ничто затуманив-шегося напитка", язык все же иногда давал сдачи.

Зверски замученный ямб вдруг изворачивался и жалил палача. Тогда из "рукописей" вылезали половые органы-мутанты: "…Не надо заводить архивов, над руко-писями трястись…". Или поэт, того не желая, с возрастным шепелявым присвистом просил художника не предавать дерево: "…Не предавай-ся-сну…"

На каждом шагу случались артикуляционные насилия: "…Попробуй, приди покусись потушить…" или "…И примется хлопьями цапать, чтоб-под-буфера не попал…", соперничающие с "бык-тупогуб-тупогубенький бычок…".

В логопедической муке: "Пил бившийся, как об лед, отблеск звезд" — рождался таинственный Какоблед, открывая кунсткамеру компрачикосов. В ее стеклянных колбах находились "застольцы", "окраинцы" и "азиатцы", — чтобы у последних получилось "венчаться". В химическом растворе висел Франкенштейн поэтической инженерии: "Тупоруб", — рожденный из "поры" и сослагательного наклонения: "…Мы-в-ту-пору-б-оглохли…".

Ради сомнительной рифмы к "ветер" наречие "невтерпеж" безжалостно усекалось до "невтерпь". "Личики" кастрировались до "личек", иначе не клеилось с "яичек". Были "щиколки" вместо "щиколотки"; подрезанное в голове — "вдогад" ради "напрокат". Попадались и тела, с трудом поддающиеся опознанию: "всклянь темно".

"Выпень" батрачил на "кипень". "Наоткось", по аналогии с "накось", очевидно, просто предлагалось выкусить, как тот туман, который "отовсюду нас морем обстиг".

Становился понятен траур "фразы Шопена", которая "вплывала, как больной орел". Болезнь птицы, переведенной из семейства ястребиных в водоплавающие, была трагически закономерна.

"Над блюдом баварских озер" происходило несогласование единственного и множественного чисел.

В "Сестра моя — жизнь":

…Когда поездов расписанье

Камышинской веткой читаешь в пути,

Оно грандиозней Святого писанья,

Хотя его сызнова все перечти… —

претензия была даже не к утверждению, что расписание поездов более грандиозно, чем Святое писание, а просто к смысловому несогласованию в повелительном наклонении — "хотя его сызнова все перечти".

Все глумления над смыслом совершались с поистине маниакальным объяснением — "чем случайней, тем вернее, слагаются стихи навзрыд". Главное, во всем этом не было ничего от хлебниковского словотворчества — "леса обезлосели, леса обезлисели", ничего от веселой обериутовской зауми Заболоцкого и Хармса, в своих дневниках величавшего Пастернака "полупоэтом".

Громада творчества была неприступна — от поэтических завываний юного барчука:

О вольноотпущенница, если вспомнится,

О, если забудется, пленница лет… —

до интонаций бердичевского аптекаря, вздыхающего в "еврейском родительном":

Что слез по стеклам усыхало!

Что сохло ос и чайных роз!

Мутный роман о Докторе, завернутый в лирическую броню приложения — с начинкой о Боге, делался недосягаемым для критики.

Читатель, вдруг заметивший весь этот стилистический бардак, соглашался скорее признать собственную поэтическую глухоту, чем промах у Мастера. Это уже работала "духовность", уничтожавшая все живое, пытавшее подступиться к святыне.

С заповедью нареЧениЯ имен, данной Адаму, в новый мир пришла вещественность. Названные предметы перестали быть равными себе и стали различаться. В стремлении поэта попрать вещественность и тем самым "расчеловечить" мир слышались отголоски древней зависти павшего Ангела-светоносца — Денницы к существу, созданному по образу Божьему и наделенному правом именовать. Как дух безумия, Пастернак всю жизнь создавал языковой хаос, одетый в одежды смысла: