Газета Завтра 499 (24 2003) - [35]

И как же много он вобрал в себя! Да ведь и то — он обнимает сорок с лишним лет! А коли поглядеть каких лет — с середины 50-х до конца 90-х — то и объяснять ничего не придется. Только читатель напрасно будет искать здесь прямые отголоски политических страстей. А человек чужой культуры и чужой истории, пожалуй, и новее не сразу скажет, в какие именно годы жил этот человек, только почувствует мощный драматизм и напряжение души художника, сквозь которую время несется не датами и событиями, а ритмом, словом и мелодией, потому что это книга композитора. Но мы-то, мы, кто прожил ту же жизнь здесь, чем бы ни занимались, услышим в этих страницах гул и через нас катившегося времени.

Мы с Валерием Александровичем одного года, и я однажды даже в замешательстве остановился, увидев у него на рояле "мою" школьную фотографию первою класса, пока, вглядевшись, не понял, что это его фотография, его вологодская деревня Воздвиженье и моя ульяновская Сосновка оказались неотличимы, как и бедные тогдашние дети на фотографиях, так что он на моей фотографии "узнал" бы себя, как я на его — себя. Да и во всех этих записях — как слышно родное и общее! Этот шепот крестной после крещения: "Не говори маме", этот шепот мамы после вступления в пионеры: "Не говори крестной". И нерассуждающее исповедание того, что говорит время, пока не вырастет разум, не окрепнет зрение и не замелькают иронические нечаянности: "Меняю небольшую идеологию со всеми удобствами, в центре, на большую. Удобства те же.

Из книги “Перед вечером или жизнь на полях”

Псковская Областная типография, 2003

Вадим КОЖИНОВ

17 июня 2003 0

25(500)

Date: 17-06-2003

Вадим КОЖИНОВ

НЕСКОЛЬКО ПОЖЕЛАНИЙ СОВРЕМЕННЫМ ЧИТАТЕЛЯМ СТАРИННОЙ РУКОПИСИ

В ваших руках замечательный в целом ряде отношений документ — документ, как говорится, человеческий и, вместе с тем, исторический, дающий возможность яснее представить себе и глубже понять русское бытие десятых-двадцатых годов XIX века, то есть Россию эпохи Пушкина, — точнее, времени его молодости.

Поэт сам является на одной из последних страниц дневника (запись 29 мая 1825 года), и это не удивляет, ибо "присутствие" Пушкина как-то ощущается с самого начала...

Кто-нибудь скажет, что Иван Лапин увидел (и узнал) поэта только благодаря "соседству": ведь Опочка, где прошла жизнь автора дневника, расположена менее чем в полусотне верст от пушкинского Михайловского. Однако есть сведения о том, что слава молодого Пушкина распространилась по всей России. Так, например, известно, что в июле 1824 года юный артиллерийский подпоручик Петр Григоров (1804-1851), находясь у подчиненных ему пушек в окрестностях Одессы, узнал, что проезжавший мимо человек — не кто иной, как Пушкин, и тут же приказал своим солдатам произвести в честь него орудийный салют (в результате страстного поклонника поэта начальство отправило под арест, что в принципе было правильно...).

Из предисловия к "Дневнику Ивана Игнатьевича Лапина",

Псков. “Сельцо Михайловское”, 1997

Савва ЯМЩИКОВ

17 июня 2003 0

25(500)

Date: 17-06-2003

Савва ЯМЩИКОВ

Возвращение мое к жизни после десятилетнего почти перерыва, вызванного болезнью, прежде всего ознаменовалось возможностью посещать церковные службы, радоваться колокольному звону, спасительно и целебно действующему на состояние духа и делающему земную нашу жизнь краше и праздничнее.

Когда я оказался лицом к лицу с живыми людьми, чье отсутствие мне долгие годы заменяли опостылевший чужеродно-демократический телеэкран и напичканные порно-откровениями и никчемной болтовней "раскрученные" газеты, мне захотелось рассказать им о своем отношении к происходящему в родном Отечестве. Желание "прокричать" свой протест против "иных времен татаров и монголов" настолько завладело мною, что иногда бессонными ночами проговаривал я тексты, полные возражений, раздумий и сомнений. Прекрасно понимал, что на страницы газет и журналов, носящих большевистские и комсомольские бренды (словцо-то какое!), а на деле служащих разворовывающим Россию первоначальным разбойникам-капиталистам, вход мне заказан, как и в буржуазно-либеральные печатные органы ("Коммерсант" и иже с ним), с восторгом смакующие литературные "подвиги" Виктора Ерофеева, Толстой, Пелевина, Сорокина, Войновича, Пьецуха и прочих "демократических" борзописцев и никогда и словом не обмолвившиеся о классическом творчестве Евгения Носова, Валентина Распутина, Дмитрия Балашова (лишь убийство его зверское, в прусаковско-бурбулисовской Новгородской губернии случившееся, со смаком обмусолили), Василия Белова, Татьяны Глушковой, Вадима Кожинова, Тимура Зульфикарова — любого, кто старается отстаивать идеалы добра и подлинного патриотизма.

Понимая, о ком и для кого эти издания, всю свою надежду возлагал я на газету "Завтра" ("День"). Многие материалы боевитого и всегда актуального еженедельника были поддержкой и опорой в самые критические моменты моего затворничества. Не всё, появлявшееся на полосах любимой газеты, встречало мое согласие и понимание, а некоторые статьи раздражали никчемным размахиванием пестрыми тряпками перед мордами разожравшихся дембыков. И все же они не вызывали гневного возмущения и брезгливости, невольно ощущавшихся при чтении сначала коротичевского, а потом и черновского "Огонька", оплевывавшего нелюбимых мною коммунистов, но одновременно певшего осанну самым страшным адептам того режима типа "Бухарчика", люто ненавидевшего Есенина и Тютчева и жалко лебезившего перед любимым своим убийцей — Сталиным; поэтизировали Тухачевского, утопившего в крови невинных жителей Тамбовщины и Польши; умилялись развратными подвигами чекистской наложницы Лили Брик и восхищались ее "милыми" родственничками из Франции: сестричкой Эльзой Триоле и ее мужем Арагоном — представителями самой грязной ветви международного комдвижения — французской. И находил я единомыслие в актуальных, хлестких передовицах Проханова; критических литературных памфлетах Бондаренко; острых обзорах Бушина, камня на камне не оставляющего от лживых литературных времянок Радзинского, Вишневской, Войновича и прочих обретших голос свободы вместе с Андреем Дементьевым — хамелеоном суперкласса; патриотических анализах истинного воина Шурыгина; тонких и одновременно беспощадных пародиях Евгения Нефедова. Их выступления могли оставить равнодушными только людей, бесстыже хохочущих и гастрономически наслаждающихся растленными и русофобскими шоу министра культуры "этой страны".