Газета Завтра 453 (31 2002) - [35]

И не надо про трудовое воспитание. Никого из моих сверстников оно не сделало счастливым. Наоборот, в течение последующей жизни я многажды убеждался — счастливыми становились те, кто счастливо избег этого трудового, ломового ужаса. А те, кто не избег,— или спились, или доживают тяжелую, скучную жизнь. Опять я, конечно, по своей привычке немного задирался в мыслях, эпатировал, но единственно для того, чтобы быть услышанным, намереваясь озвучить то, что копилось на уме.

То есть, думал я, земляки не вправе упрекнуть меня в чистоплюйстве, в незнании реалий и основ деревенской жизни. А ведь была еще и студенческая "картошка". И шефская помощь селу в годы работы на заводе. Вроде бы перед деревней весь свой долг я выполнил. И может быть, потому остро чувствовал (и я ли один?) несправедливо пренебрежительное отношение к себе со стороны деревни.

"Ничего, в городе отдохнет",— не торопясь сочувствовать моей детской усталости, говорили когда-то бабы на сенокосе. "В городе отдохнет". Будто бы мои сверстники, жившие постоянно в деревне, точно так же не отдыхали осенью и зимой.

Потом помнятся 70-е и 80-е годы. Моему семейству, привезенному на родину, требуется банка молока через день. Деньги мои, тридцать копеек за литр, никого из владельцев частных коров не интересуют. На совхозной ферме продавать "дачникам" запрещено. Я бегаю по центральной усадьбе, уговариваю, упрашиваю владельцев коров. Через некоторое время кто-нибудь снисходит до меня: " Ладно, Сашка, так и быть, помни мою доброту. Отломаешь у меня сенокос — продам я тебе молока".

Наступал сенокос — и меня опять эксплуатировали по-землячески, с подначкой, шутя. " Молочка захотел, горожанин, такая мать? Вот поставишь пять промежков — так и быть, разрешу встать в очередь к моей Мальке".

Пять промежков — это только за право встать в очередь к корове! Оплата продукта — само собой, по полной цене. И эти сенокосы тоже помнятся мне далеко не поэтически.

Теперь со своей невеликой копейкой я в деревне уважаемый человек. Теперь я молока не пью, не хочу, но ко мне продавцы сами идут. И каким-то образом сами, без моей помощи, управляются с сенокосом.

Бог им в помощь.

Вот об этом, в глубине своей — о личных ощущениях освобождения от мелких притеснений горожанина в деревне, об установившемся равноправии человека в шляпе и человека в белой сенокосной кепочке, я и писал в рассказе.

Какова же оказалась "не читающая" страна! Газета "Завтра" — одна на район! А ведь добыли. И, передавая из рук в руки, прочитали — не роман, не повесть даже, а очерк! Человек тридцать собрались в библиотеке в самую страдную пору сенокоса.

"Держи ответ!"

Светлого образа сельская интеллигентка библиотекарь Галина Семеновна, страшно волнуясь и радуясь "активности читателей", открыла сход.

Быстро разобрались в законах жанра (страна-то действительно читающая, литературно продвинутая), в особенностях творческого метода, в прототипах и домыслах. "Ну вот, а мы-то думали, что вы там про нас написали". И заговорили про жизнь вообще, опять, к сожалению, не переставая наступать на больную мозоль, острую грань между городом и деревней.

— В Москве-то что не жить!

— Здесь бы погорбатились, мы бы посмотрели на вас.

Нападали со всех сторон.

— Что ты там про восходы да закаты пишешь, про облака да росы? Ты, Павлович, напиши, чтобы нам денег больше давали!

— В Москве-то что не жить.

И я вставил слово:

— Да вы сами приезжайте в Москву.

И сразу меня срезали.

— А кто вас тогда кормить будет?!

Этот выкрик, страшно поразивший меня, прошел в общем шуме незамеченным, разговор повернулся на дотации и паритет цен. И я как-то пытался поддерживать общеполитическую тему, хотя весь был захвачен этой репликой: " А кто вас кормить будет?"

Значит, современный русский крестьянин все еще считает себя кормильцем нации? Как столыпинский, в существование которого уже трудно верится, который платил по двести рублей податей и обеспечивал золотовалютный запас империи, как теперь это делают нефтяники и газовики? Как советский колхозник, перед которым я склоняю голову, работавший на общественных полях за палочки и отдававший государству треть продукции личного подсобного хозяйства, и действительно кормивший страну за железным занавесом?

Неужели нисколько не поколебалось крестьянское сознание и теперь, когда пускай и не по его воле и вине, но Россию кормят немцы, французы, поляки, болгары — всем миром кормят. А современный русский крестьянин полной мерой по-прежнему требует к себе особого уважения, внимания, участия и даже любви, безотчетно сознавая себя особым народом в народе, ядром, и опять же — кормильцем?

По крайней мере он хочет быть таким по праву, по истории, по судьбе. Современный крестьянин, как я понял на сходе в сельской библиотеке, уже миновал период растерянности, упования на власть, период исканий способов жизни на родной земле, в пределах родной, пешком исхоженной волости. В таких вот выживших артелях выработалась небывалая сплоченность. "Директора" почитают и за старшого, и за барина. Верят ему и поддерживают. Конечно "площадя" все еще продолжают скукоживаться, у заброшенных ферм гниют десятки тонн скошенного в прошлый сезон сена, поголовье уменьшается. А желание быть кормильцем, быть нужным — усиливается.