Газета Завтра 379 (10 2001) - [40]

Нет спору, конечно же, Шолохов с молодых лет был в душе коммунистом, то есть — сторонником идей социальной справедливости. Но убеждения человека — не деревянная колодка, не выточенный по лекалам трафарет, но — живая мысль и творческий поиск, сомнения и размышления. Особенно если это — убеждения человека молодого, формирующего, взыскующего истины, правдоискателя по своей натуре. Именно таким правдоискателем и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, его метаниях и исканиях, было очень много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.

Открытое миру, отзывчивое сердце Шолохова не могло не реагировать на воистину драматические изменения в окружающем его мире. Его миросозерцание, мировоззрение, система убеждений формировались, прежде всего, через вовлеченность в народную жизнь на историческом переломе ее существования, через глубинное сопереживание этой жизни, стремление ее познать и выразить, стать ее "устами".

Какой видел революционную эпоху молодой Шолохов? Ответ на этот вопрос, помогающий нам проникнуть в глубинную суть миропонимания Шолохова, содержится прежде всего в характере Григория Мелехова и отношении к нему Шолохова.

Вдумаетмся в ту оценку Григорию Мелехову, которую дает ему сам Шолохов.

Прямых оценок Григория Мелехова у Шолохова немного, но они очень определенны и имеют принципиально важное значение.

Напомним высказывание, связанное с Харлампием Ермаковым. Шолохов вспоминает, как Харлампий Ермаков с болью рассказывал ему о страшном бое с красными матросами возле хутора Климовка: "Я эту кровавую сечу воспринял, как бы этичнее сказать, как неоценимую находку — поворот в развитии образа Григория в его трагическом поиске правды..." (курсив наш. — Ф. К. ).

В беседе с К. Приймой 29 ноября 1974 года Шолохов углубляет и конкретизирует эту свою оценку: "...Поверь, что и жизненного опыта Ермакова мне не хватало для того, чтобы создать образ мятущегося человека — правдоискателя Григория Мелехова, несущего в себе отблески трагизма эпохи. Образ Григория — это обобщение исканий многих людей..." (курсив наш. — Ф. К. ).

Такой взгляд на Григория Мелехова, сама оценка эпохи, которой он принадлежал, как эпохи трагической, никак не соотносятся с тем образом "комсомольца-чоновца", "продкомиссара" времен 20-х годов, каким рисуют писателя как традиционное шолоховедение, так и "антишолоховедение".

Для подлинного, настоящего Шолохова Григорий Мелехов — не "отщепенец" от родного народа, но правдоискатель, несущий в себе не только "отблеск трагедии эпохи", но "искания многих людей". В том числе — и самого Шолохова.

Концепцию "отщепенства" Григория Мелехова Шолохов считает по своим корням рапповской, отвергающей народную основу как "Тихого Дона", так и характера Григория Мелехова.

Для Шолохова Григорий Мелехов — не "отщепенец" от своего народа, но — органическая, причем лучшая часть его. Еще в 1957 году в газете "Советская Россия" Шолохов в полный голос сказал об "очаровании человека" в Григории Мелехове. Что касается сторонников теории "отщепенства" Григория Мелехова, то М. Шолохов говорил, что эти критики "Извращенно трактуют сущность трагической судьбы Григория Мелехова". "...Их "концепция" об отщепенстве Григория Мелехова давно выброшена на свалку".

Почему Шолохов столь болезненно реагировал на попытку представить Григория Мелехова "отщепенцем"? Да потому, что в таком случае снимается вопрос о трагедийности этого характера: по этой теории получается, что Григорий Мелехов (как и Харлампий Ермаков) сам виноват, что пошел против народа и получил заслуженное наказание. "Это чужой тезис!" — так реагировал Шолохов на попытку возложить ответственность и вину за народную трагедию, проявившуюся в судьбе Григория Мелехова, на самого Григория Мелехова. Такой подход снимал вопрос о трагизме времени, о трагедии эпохи, выразившейся в судьбе Григория Мелехова, то есть снимал главную проблему "Тихого Дона", ради которой роман и был написан.

Нет сомнения, Григория Мелехов для Шолохова — фигура подлинно народная и одновременно глубоко трагическая, выразившая суть трагедии времени, к которому он принадлежал.

Но зададимся вопросом: кто из большевиков в конце 20-х годов согласился бы с оценкой революции как эпохи трагической?

"Добрый ангел" Шолохова, помогавшая ему в Москве старая большевичка Е. Г. Левицкая?

В 30-е, когда арестовали как "врага народа" ее зятя, конструктора "Катюши" Клейманова, об освобождении которого безуспешно хлопотал Шолохов, — возможно, да.

В 20-е, конечно же, нет.

Левицкая, как и другие большевики 20-х годов, осознала трагизм эпохи, когда на их головы обрушился 1937 год.

Шолохов осознал трагедию времени значительно раньше. Для него началом трагедии стал уже 1919 год.

Причем — и это принципиально важно — Шолохов осознал трагедию революционной эпохи не извне, как ее враги и противники, а изнутри, принадлежа ей. И не после смерти Сталина, как большинство из нас, а задолго до того, в середине 20-х годов. В этом — отличительная особенность не только позиции Шолохова, но и романа "Тихий Дон".