Газета Завтра 371 (2 2001) - [26]

После допросов и уточнений всех, кроме Льва Николаевича Зиньковского-Задова, освободили из-под стражи, запретив выезд из Харькова до полного выяснения обстоятельств, а отца продолжали допрашивать, проверять и перепроверять.

Как рассказывал Марк Борисович Спектор, работавший в эти годы в ГПУ Украины в Харькове, из-за отсутствия места для содержания арестованных отца поместили в ванную комнату на долгие полгода, которая заменила ему камеру.

В этот период, по словам Спектора, отец сделал очень многое для ликвидации заговоров против молодой Советской республики и, по его мнению, надо было отцу продолжать нелегальную работу, а не переходить на легальную в иностранный отдел ГПУ. Шли месяцы, а отца продолжали держать в импровизированной камере, и, казалось, этому не будет ни конца ни края. Потеряв надежду на благополучный исход, на одном из допросов, который проводил Спектор, отец попросил: если ему будет грозить расстрел, то Марк Борисович принесет чекушку водки.

После шести месяцев допросов судьба отца решилась в его пользу. Как это ни парадоксально, органы решили использовать его богатый опыт работы в разведке и контрразведке, а также большой авторитет среди махновцев, привлечь к нелегальной работе в ГПУ.

Первым весть об освобождении принес отцу Марк Борисович Спектор. Небольшого роста, смуглый, с большими, чуть на выкате, глазами, похожий на цыгана, он выглядел младше своих двадцати трех лет и рядом с отцом казался мальчиком. На радостях, что несет отцу хорошую новость, Марк Борисович прихватил бутылку водки и радостный вошел в ванную комнату. Увидев в руках следователя чекушку, отец как-то обмяк, опустил голову с непроизвольно выступившими на глазах слезами и, не слыша, о чем говорил Спектор, смотрел только на его руки, державшие бутылку. Только теперь вспомнил Марк Борисович просьбу отца — принести бутылку водки, если будет принято решение о его расстреле. Стараясь сгладить впечатление, которое произвела на отца злополучная бутылка, Спектор, пытаясь убедить отца, говорил: "Нет, Лева, это не то, что ты думаешь!"

Лев Николаевич после освобождения работал с братом Даниилом Николаевичем нештатными сотрудниками Харьковского республиканского ГПУ, и только весной 1925 года их определили на легальную работу оперуполномоченными иностранных отделов ГПУ.

Работа отца постоянно была сопряжена с риском для жизни. Как-то раз, находясь в засаде, он увидел медленно продвигавшийся между деревьями силуэт человека. Подпустив диверсанта метров на 5-6, отец громко потребовал: "Бросай оружие!" В ответ в то же мгновение прогремел выстрел. Острая боль обожгла руку. Не шелохнувшись и не изменив интонации, в ответ на выстрел в упор отец повторил: "Бросай оружие!" — и пошел к бандиту. Матерый убийца дрогнул и поднял руки. Впоследствии на допросе задержанный говорил, что если бы на него напала группа, он, отстреливаясь, ушел бы от них, как уходил неоднократно: "А тут, стреляю в упор, а он стоит и спокойно предлагает сдать оружие. Не помню, как поднял руки", — показывал на следствии бандит.

В личном деле отца появилась скупая запись: "За обезвреживание крупного диверсанта объявлена благодарность ГПУ УССР и 200 рублей премия". В этом же году отца наградили "Маузером" с золотой монограммой "За боевые заслуги" от Одесского губотдела ГПУ.

Уезжая очередной раз в командировку, отец взял меня с собой. Отец повез меня по заставам. На первой же заставе показал мне в бинокль город, который находился по ту сторону границы, за Днестром, и назывался Бендеры. Я с большим интересом рассматривал работающих на полях людей, пасущуюся скотину, чинно расхаживающих пограничников, а отец объяснял мне, что за рекой совсем другая страна, которая называется Румыния.

Затем мы поехали вдоль Днестра. Останавливались на пограничных заставах, где нас кормили вкусным солдатским обедом. Снова показывали в бинокль сопредельную территорию, как называли противоположный берег реки пограничники, а я никак не мог осмыслить, что здесь, на этой стороне, — "МЫ", а на той стороне — "ОНИ". Рядом с отцом, держась за его большую теплую руку, было спокойно и легко.

У отца был сильный приятный баритон, к тому же он был хорошим рассказчиком. От рассказов отца люди и смеялись, и плакали. Помню одну из историй — что-то вроде анекдота того времени, рассказанную отцом. Гражданская война. Поезд, битком набитый мешочниками. Нападают бандиты, начинают грабить, отбирают все до последнего. Паника, суета. В уголке сидит старый еврей, склонившись над своим мешком. Бандиты увидели его, подбегают: “Ах ты, жид!” — “Нет!” — “Тогда скажи "кукуруза"!” В ответ на это старый еврей поет следующее (жаль, письменно невозможно передать особую "местечковую" интонацию, еврейский акцент тех лет):

— Я не евгей и не коммисаг,

Меня не зовут Иу-у-да.

Я вам пгавильно по-гусскому скажу,

Ай куку-гуза!

Из писателей отец больше всего любил Ф.Достоевского.

В далеком 1939 году моей матери, Зиньковской Вере Ивановне, на запрос о судьбе ее мужа и моего отца Зиньковского Льва Николаевича, арестованного 26 августа 1937 года, официально сообщили, что Зиньковский-Задов Лев Николаевич осужден на 10 лет без права переписки. Через 17 лет, на повторный запрос о судьбе мужа, Белореченский РайЗАГС Краснодарского края 11 декабря 1956 года выдал свидетельство о смерти I-АЯ № 017620, в котором указано: гр. Зиньковский Лев Николаевич умер 17 марта 1942 года в возрасте 48 лет. Причина смерти — перитонит, о чем в книге записей актов гражданского состояния о смерти произведена соответствующая запись за № 224. Место смерти — не указано.