Газета Завтра 346 (29 2000) - [18]

28 июня Светлана Сорокина, Валерия Новодворская и еще кучка людей, которым надо опасаться только заворота кишок и вшивой болезни, собрались под вывеской "Глас народа", чтобы судить совершенно недоступного их пониманию человека, умершего от разрыва сердца — Дзержинского.

Его жизнь оборвалась 20 июля 1926 года, через три часа после гневной речи против троцкистов, произнесенной на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК. В тот же день пленум известил трудящихся: "Скоропостижно скончался от разрыва сердца товарищ Дзержинский, гроза буржуазии, верный рыцарь пролетариата, благороднейший борец коммунистической революции, неутомимый строитель нашей промышленности, вечный труженик и бесстрашный солдат великих боев. Его вконец перетруженное сердце отказалось работать, и смерть сразила его мгновенно. Славная смерть на боевом посту!"

22 июля Сталин писал в "Правде": "Когда теперь, у раскрытого гроба, вспоминаешь весь пройденный путь тов. Дзержинского — тюрьмы, каторгу, ссылку, Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, восстановление разрушенного транспорта, строительство молодой социалистической промышленности, — хочется одним словом охарактеризовать эту кипучую жизнь — ГОРЕНИЕ.

Буржуазия не знала более ненавистного имени, чем имя Дзержинского, отражавшего стальной рукой удары врагов пролетарской революции... Не зная отдыха, не чураясь никакой черной работы, отважно борясь с трудностями и преодолевая их, отдавая все свои силы, всю свою энергию делу, которое ему доверила партия, — он сгорел на работе во имя интересов пролетариата, во имя победы коммунизма. Прощай, герой Октября!"

Да, Дзержинский испил полную чашу судьбы борца. С юных лет его арестовывали, на долгие годы бросали в тюрьмы, ссылали в дальние края, вплоть да Сибири, а он бежал оттуда, — и все это едва ли не чаще, чем даже Сталин. В 1908 году, после разгрома первой русской революции, в одиночной камере Варшавской цитадели он записал в дневнике: "Пятый раз я встречаю в тюрьме Новый год (1898, 1901, 1902, 1907)... В тюрьме я созрел в муках одиночества, в муках тоски по миру и по жизни. И, несмотря на это, в душе никогда не зарождалось сомнение в правоте нашего дела. И теперь, когда, быть может, на долгие годы все надежды похоронены в потоках крови, когда они распяты, когда много тысяч борцов за свободу томится в темницах, или брошены в снежные тундры Сибири, — я горжусь. — Я вижу огромные массы, уже приведенные в движение, расшатывающие старый строй. Я горд, что я с ними, что я их вижу, чувствую, понимаю и что я сам многое выстрадал вместе с ними.”

Вскоре после его смерти Маяковский через весь континент бросил Максиму Горькому, жившему тогда на Капри:

И Вы/ в Европе,/ где каждый из граждан

смердит покоем,/ жратвой,/ валютцей!

Не чище ль/ наш воздух,/ разряженный дважды

грозою/ двух революций.

Бросить республику,/ с думами,/ с бунтами,

лысинку/ южной зарей озарив, —

разве не лучше,/ как Феликс Эдмундович,

сердце/ отдать/ временам на разрыв...

Это сердце переполняли не только гнев, боль и гордость. Однажды, уже в советское время, Дзержинский, возглавлявший борьбу против беспризорщины, — пять с половиной миллионов бездомных сирот! — признался: "Я страстно люблю детей... Не поверите, но эти чумазые — мои лучшие друзья... Сколько бы талантов погибло, если бы их не подобрали! Всему их надо учить: и рожицу вымыть, и из чужого кармана не тянуть, и книжку полюбить.."

И вот судьбу памятника такому человеку на Лубянской площади, установленного в 1958 году (в один год с памятником Маяковскому) и снесенного 22 августа 1991 г. пьяной ордой под руководством непьющего ханжи Станкевича, собрались решить 28 июня будущие страдальцы заворота кишок и вшивой болезни. А перед этим уже высказалась известная Сванидза: "Памятник ничего себе (это так о работе Вучетича! — В.Б.), и Дзержинский это не Ежов и не Берия, хотя тоже руки в крови по локоть..." Интересно, почему ж в перечне опущен Ягода? Или он на том же посту ничем не запачкал рук, или просто еврейский язык не поворачивается назвать еврея?

А что касается рук Дзержинского, то прежде чем судить о них, полезно бы Сванидзе, например, сходить в Третьяковку, постоять у картины Сурикова "Утро стрелецкой казни" и спросить у рыжего стрельца на переднем плане, с ненавистью пожирающего глазами молодого Петра на вороном коне, что он думает о чистоте рук царя-батюшки, коего потомки, и в их числе даже великий гуманист Пушкин, произвели в национальные герои и нарекли боговдохновенным отцом Отечества.

А потом поразмыслил хотя бы о зацелованных любовниками белых рученьках матушки Екатерины, которая без колебаний и сожалений раздавила восстание Пугачева, а самого Емельяна росчерком правой белоснежной рученьки приказала четвертовать на том же месте, где Петр собственноручно рубил головы стрельцам.

А ведь то были помазанники Божьи. Однако защищая свою власть, не останавливались ни перед чем. Что ж требовать с каторжанина Дзержинского, защищавшего власть народа! А тем не менее, весной 1918 года он собственноручно написал "Инструкцию о производстве обысков и арестов", где внушал своим подчиненным: "Вторжение вооруженных людей в частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовали добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача, пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А поэтому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям арестуемым и обыскиваемым, пусть будут с ними гораздо вежливее, чем даже с близким человеком, помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти... Обращение с арестованными и семьями их должно быть самое вежливое, никакие нравоучения и окрики недопустимы... Угрозы револьвером и вообще каким бы то ни было оружием недопустимы. Виновные в нарушении данной инструкции подвергаются аресту до 3 месяцев, удалению из Комиссии и высылке из Москвы" ("Из истории ВЧК. 1917-1921 гг." М., Политиздат, 1958, с.103-104).