Газета Завтра 341 (24 2000) - [31]

— Сержант Клычков, мы судим тебя шариатским судом, по законам справедливости. По этим законам ты виновен перед Аллахом, перед чеченским народом, перед теми людьми, которым причинил страдания и принес смерть. Ты будешь наказан. Иди! — чеченец указал желтыми глазами на дверь, у которой поджидал высокий охранник, обняв автомат. Повинуясь этому желтому, смеющемуся, жестокому взгляду, Клык послушно пошел.

После теплого, освещенного подвала на улице его охватил ледяной ветер, надавил на грудь, словно на нее надели бронежилет. В темноте были едва различимы темные безжизненные строения, грязно-серый, тусклый снег. В стороне, за строениями, на которых не горело ни одно окно, над размытыми крышами колебалась далекая капля осветительной бомбы, негромко рокотало, будто катили пустую гулкую бочку.

Впереди шел охранник, качая под ногами сочное пятно фонаря, освещая утоптанную в снегу тропинку. Следом другой охранник, чей фонарик иногда залетал вперед, и Клык видел свои сапоги, наступавшие на чьи-то замерзшие, ребристые следы.

Надо развернуться, взмахом могучих, скованных рук, их удвоенной силой сбить с ног охранника, кинуться во мглу, к темным зубцам строений, из-за которых доносится рокот ночного боя. И пусть ему вслед грохочет и вспыхивает. Уклоняясь от пуль, кидаясь по-звериному из стороны в сторону, он убежит, обманет преследователей. Прячась в развалинах, доберется до своих, услышит тревожный оклик часового, увидит вспышку предупреждающего выстрела. Он готовился к рывку и удару, но его бицепсы, мускулы бедер и плеч не набирали силу, оставались вялыми, как во сне. Словно его опоили мертвящим зельем, подавили инстинкты жизни. Тот чернобородый, с фиолетовыми глазами чеченец, что заглянул ему в зрачки цепенящим, высасывающим взглядом, оставил ему вместо глаз пустые костяные ямы, выпил все его горячие силы, умертвил в нем непокорность и волю. И Клык продолжал шагать, переставляя выструганные, будто протезы, ноги, чувствуя в них деревянные неживые скрипы.

— Стоять!..

Он послушно встал. Фонарь охранника, делая восьмерки, осветил разворошенную землю, груды комковатой, влажной, еще не скованной морозом глины, в которой торчали лом и лопата. Рядом темнела щель, глубокая, узкая, уходящая в землю, как если бы рыли яму под столб. Глина была в отпечатках подошв. Свет скользнул по окурку сигареты.

Клык тупо, не понимая, смотрел на узкую ямину, рядом с которой, в стороне, неосвещенное фонарем, что-то торчало. Фонарь пошел в сторону, осветил перемешанную со снегом землю, утоптанную площадку, из которой торчали наружу, из-под земли, голые ноги, чуть согнутые в коленях, с длинными грязными стопами, большими, как груши, пятками и широко разведенными, растопыренными пальцами. Свет фонаря освещал волоски на синеватых жилистых ногах, складки и мозоли на стопах и нелепо, уродливо, страшно растопыренные пальцы, словно у огромной лягушки. Глина около ног была плотно утоптана, как если бы отаптывали и трамбовали врытый столб.

— Раздевайся!..

Этот окрик относился к нему, а он не мог оторваться от голых ног, представляя, как уходит под землю голое туловище, скованные руки, ударившая о дно голова, которую заваливали тяжелой глиной, а она кричала, дышала, вращала глазами, раздувала ноздри, пока ее закапывали, забивали ей губы и уши тяжелой землей, и она умолкала, ее мычание и стон глохли под толщей земли, и только торчащие ноги все растопыривали судорожно пальцы. Он не знал, кто это был. Быть может, Звонарь, которого увели, раздели, закопали вниз головой.

— Раздевайся, сука!..

Он ужасался, зная, что кончается его жизнь, исчезает ее последний ломтик, когда еще можно видеть круглый зайчик фонаря, слышать косноязычный окрик, чувствовать ледяное давление ветра. А потом — опрокидывающий удар, он проваливается вниз головой в тесную щель, обдирает губы и нос о выступы глины. Сверху начинают валиться сырые комья, и он мычит, задыхается, больше никогда не увидит, как дядька Антон жмет перламутры красными обрубками пальцев.

Эта мысль, как кипяток, ударила из сердца, шибанула в голову, в заледенелые жилы, растапливая в них окаменелую сгущенную кровь, и все в нем мгновенно вскипело, взбурлило жаждой жить, желанием уцелеть любой ценой, отодвинуть себя от страшной ямины.

— Не я убил певца!.. Убил лейтенант Пушков!.. Я в стороне бежал!.. Видел, как они сцепились!.. Певец с длинными патлами в черном пальто запутался!.. Взводный его ножом заколол!.. — он кричал, отступая от ямы, торопился сказать, прежде чем ему нанесут оглушающий последний удар.

— Не ты, говоришь?.. Твой лейтенант Пушков?.. — в голосе чеченца не было недавнего свирепого хрипа, а удивление и сомнение, желание подробней узнать о случившемся. И Клык вдруг почувствовал, что темная яма от него отодвинулась. Между ямой и ним встал взводный, которого он, Клык, успел поставить между собой и смертоносной зияющей щелью.

— Не расстреливал я ваших пленных!.. Я чеченцев люблю!.. У нас в поселке чечен живет, Фазиль!.. Он магазин держит, пивом, вином торгует!..У него все есть!.. Хорошие сигареты, жевачка!.. Я ему товар грузить помогаю!.. После дембеля он меня в охрану возьмет!.. — Клык и впрямь страстно верил в то, что любил узкоплечего, с тараканьими усиками и большим горбатым носом Фазиля, который явился в их бедный, населенный безработными поселок, купил магазин, кирпичный склад, открыл бойкую торговлю. Днем и ночью у него можно было разжиться всем, включая и дурманное зелье, к которому мало-помалу приваживались малолетние куряки из школы. С парнями они хотели было отдубасить чеченца, спалить его магазин, но тот пригласил их к себе, накрыл стол с даровой водкой, с красной, закатанной в целлофан рыбой, они всласть наелись, напились и оставили чеченца в покое.