Газета Завтра 280 (15 1999) - [34]

Современный наш автор Н. Сербовеликов хочет возродить эту линию.

Видимо, его привлекает возможность сочетать в стихах драматизм и “низовое начало”, которого сейчас так много в жизни, со свободой и легкостью тона, принадлежащего большой, а не малой традиции...

Почему нет?

Вл. ГУСЕВ

Я умер снова и опять воскрес...

Духовной жаждой я томился...

И шестисотый “мерседес”

на перепутье мне явился...

ПРОЛОГ

Здесь, в центре композиции живой,

опять Милов, знакомый давний мой,

что продолжает эту галерею,

перед которой я всегда балдею...

Расстаться с ним теперь не в силах я.

Об этом дальше речь пойдет моя.

Знач так, родился он в провинции глубокой,

однако же давно в Москве живет,

тоскует здесь о родине жестоко,

особенно, когда запьет.

Милов с искусством навсегда расстался,

но никогда не сожалел о том,

хоть мысленно к нему и возвращался

(см. повесть “Вилково” о нем).

Он утвердился, говоря не строго,

в том, что в душе пошел не дальше многих

иль в миропониманье превзошел,

и в том себя, пожалуй что, нашел.

В нем было все: презрение к страданью

и равнодушье к тайне мирозданья,

отсюда отношенье ко всему,

что б на пути ни встретилось ему

Он был, понятно, не Иисус Христос,

не потому, что духом не возрос

до пониманья высшего порядка,

но не годился страстотерпцем быть,

хоть жизнь его, увы, была не сладкой;

и для себя не находил примера,

где б сочетались истина и вера,

Вместо того, чтоб пулю в лоб пустить,

страдая, тупо продолжал он жить.

Милов обшарил все углы вселенной

и ничего, конечно, не нашел,

и примирился с этим постепенно,

но так покоя он и не обрел.

Была невыразимой мысль одна,

что в самом мозжечке его таилась,

и до абсурда им доведена,

сквозь амбразуры глаз его светилась.

1

Хоть жизнь его катилась по наклонной,

судьба к нему бывала благосклонной.

Сегодня пол-Москвы дуреет с жиру..,

а он как раз наследство получил

от тетушки и “Мерина”* купил,

дом в Подмосковье и в Москве хавиру.

Родная тетка умерла в Канаде,

сбежавшая в семнадцатом году

с каким-то офицером, Бога ради

решившего тогда ее судьбу.

По приглашенью полетел в Америку,

а заодно и Штаты посетил,

но не случилось с ним тогда истерики,

и быстро он обратно укатил.

Итак, он стал подобьем новых русских,

не приложив ни хватки, ни труда,

и говорил, шутя и зло, и грустно:

“В России дуракам везет всегда...”

А мог бы стать обыкновенным бомжем...

Но был ему иной удел положен;

бомж с внешностью Марчелло Мастрояни —

нет ничего у нас экстравагантней..,

иль в облике Христа из Назарета,

что может быть правдивей в мире этом?..

2

Я с ним столкнулся в Доме литераторов

среди богемы, скрытых провокаторов,

и в трепет повергая пестрый зал,

он широко, по-русски, поддавал.

Бухал герой наш в позе супермена

в углу, где нарисован Бафомет

средь шаржей и автографов настенных,

где верхним называется буфет.

Он в шутку “It’s my business” повторял.

Он на себя вниманье обращал.

С Миловым Глебом барышня сидела

и откровенно от всего балдела,

и каждое его ловила слово,

и явно было видно: влюблена;

во всем горой стояла за Милова,

не понимая в общем ни хрена...

Вообразив знакомую картину,

порой я представляю, как гудят

средь вечных женщин вечные мужчины;

всегда о постороннем говорят.

И стоит только женщину найти —

и тут же все проблемы отпадают:

будь то загадка Млечного пути,

загробной жизни, тайны мирозданья...

С Миловым, как спасение от скуки,

товарищ был, ударенной наукой;

он много знал, да мало понимал,

мне чем-то их союз напоминал

знакомые до боли отношенья.

Есть линия такого поведенья,

что выработал для себя Милов

как умный человек без лишних слов

вести себя до гроба обречен,

и в этом был неподражаем он.

Братякин был вообще забавный малый,

но ни о чем поговорить, бывало,

любил: о вечности, о бренном, о мирах;

и что наш Бог, и что их Бог Аллах.

Где б ни скитался, что б ни делал он,

одной лишь мыслью был он угнетен:

что все земное не имеет цели,

а, значит, смысла в мире нет ни в чем,

но каждый в мире думать обречен,

а помирать придется в самом деле.

И это состоянье, как тоска

или отрава, в душу проникает,

и каждый про себя все это знает,

и должен жить, и должен жить пока...

Жизнь в сущности лишь сумма повторений

дней и ночей или иных явлений;

от этого с ума он и сходил,

но выхода ни в чем не находил.

Одно и то ж: закаты и рассветы,

работа — дом, работа — дом, работа — дом,

и в промежутках жизни беспросветной

свой небольшой, но истинный содом.

3

Но Глеб Милов не склонен был серьезно

о том, что нам постигнуть невозможно,

с ним толковать, молчал или хохмил

и на другое речь переводил:

— Ты все долбишь, что в жизни целей нет,

а мы с тобой зачем пришли в буфет?

Вот цель тебе, —

Братякин возмущался

и, выпив водки, в дебри погружался...

Но, баритоном оглашая зал,

тогда Милов Братякину сказал.

Я привожу Милова монолог,

насколько я его запомнить мог.

В нем, мне казалось, все старо и ново,

и в духе Глеб Иваныча Милова:

— Устроен этот мир довольно просто,

и цепким постигается умом;

все сводится к немногим парадоксам,

которые найдешь в себе самом.

Кто это понял, тот давно живет

известным матерьяльным интересом,

того тоска познанья не грызет,