Газета Завтра 255 (42/1998) - [36]

Ноги его опять подкосились и он снова нырнул под стол.

— Надоел ты, отец, хуже горькой редьки! — мужики подняли его и прижали каменной столешницей пониже груди. — Теперь попробуй упасть!

Получив добавочную опору, мужичонка повис на стене, как жук, пришпиленный булавкой.

Ветераны молчали, уставясь в стол.

— И чего старье вспоминать? — недовольно проворчала Анька, отворачиваясь. — Тоже мне, песня... Ее после войны инвалиды хрипели по всем поездам... Спели бы “Малиновку”!

— Разбирался бы кто-то... в колбасных обрезках, — буркнул Володя, — давай еще чего-нибудь, Спартак, а?

— “Голубой сарафан!” — встрепенулся Павел Иванович. — Не помню, когда я слышал.

— “Черные ресницы!”

— “Галю”...

Они пели все подряд. Вспомнили совсем уж, казалось бы, потерянные песни, что пелись тогда, той далекой военной порой. Позабытые, никогда не исполняемые в концертах или на радио, они жили в глубине памяти, становясь постепенно легендой, фольклором.

— “Анюту”, ребята, если можно, а? — попросил дядя Коляня. Его красное, какое-то облезлое лицо еще больше, казалось, покраснело.

— Ань, в честь тебя... — объявил Володя.

— Нужно это мне, как рыбе зонтик.

И снова пальцы-сардельки забегали по струнам и пошел рассказ о ротном санинструкторе, тоненькой девушке, в которую на передовой все были влюблены: и молодые, и пожилые. Как она во время боя слабыми ручонками, которыми тяжелее расчески, зеркальца и книжки ничего в жизни она не поднимала, тащила волоком искромсанные мужские тела, и, свалив очередного раненого в ближайшую воронку, сдувая машинально пот с верхней губы, чтобы не капнул в рану, судорожно бинтовала его индивидуальными пакетами, хрипя от смертной усталости нежные слова, которые она кому-то не успела дошептать в мирное время.

— Потерпи, миленький, потерпи, родной!

— Мне годами казались минуты,

И как прежде, шел яростный бой.

Медсестра, дорогая Анюта,

Подползла, прошептала: “Живой!”

Ему только и надо было услышать это одно-единственное слово: “живой”.

А потерпеть — он потерпит...

У меня вдруг сжало горло, как в детстве. Когда незаслуженно обидят. Стало трудно дышать...

— Медсестру, дорогую Анюту

Не забыть мне, друзья, никогда!

Песня подошла к концу. Спартак пятерней накрыл струны:

— Молодой, возьми инструмент. Спасибо.

— Это про нашу Аньку, что ли? — спросил кто-то со смешком от углового столика.

— Анна Николаевна в то время, надо полагать, пешком под стол ходила.

— Размундяи, — Анька всучила Володе поднос с полными кружками, — подай нищебродам. Пускай зальются... Не расплескай, гляди!..

— Мужики, завтра весна будет, яблони зацветут! — заорал Володя. — Анька угощает.

Ветераны закричали “Ура!” и стали чокаться со Спартаком, между собой.

— Благотворное воздействие искусства на душу буфетчицы, — иронично протянул мой сосед с седыми висками, по-прежнему аккуратно кладя соль на краешек очередной кружки.

Спартак вдруг резко повернулся в нашу сторону:

— В авиации служил? — спросил он требовательно, и я не сразу сообразил, что это он спрашивает у меня. Я несколько растерялся. Я действительно служил в авиационных частях, но откуда ему про то известно?

— В наземной. Аэродромный ас, — попытался я отшутиться.

Он, казалось, не заметил этого:

— Все равно. Хочешь знать, когда мы всерьез научились сбивать “мессеры”?

Вопрос был чисто риторическим, он не ждал от меня ответа, просто ему зачем-то нужно было выговориться в эту минуту.

— Когда у нас на вооружении появился истребитель Ла-5. Помнишь? Хотя бы по фильмам?

— Немного.

— Игрушка! По всем параметрам не уступает “мессеру”! Вооружение! Скорость! И мотор с воздушным охлаждением! Сечешь?

— Не очень...

— Короткий ликбез: при выходе из петли, перед тем, как запрокинуться на спину, самолет на какой-то миг зависает в так называемой мертвой точке. Чем тяжелее мотор, тем миг зависания длиннее. У “мессера” охлаждение жидкостное, а значит?..

— Мотор тяжелее.

— Точно! При бое на вертикалях, когда крутишь петли и гоняешься друг за другом до посинения, когда непонятно, кто кошка, а кто мышка, легкость моего “лавочника” начинала в конце концов сказываться. После каждого витка я выигрывал у него расстояние. Какие-то метры, но выигрывал! И вот наступает тот момент, когда заходишь к нему в хвост! А он зависает перед тобою, как картинка! Как мишень на голубом щите! И вот тут-то! — Его крупные, широкие ладони сжались в кулаки, костяшки суставов побелели. Суженными до ножевой прорези глазами он глянул куда-то вверх, в угол потолка:

— И тут в него!.. в хвост! в гриву! в крылья! в корпус! в элероны! в заклепки! в кресты! в душу мать!.. из всех гашеток!

ОН КРИЧАЛ, не замечая того. Его хриплый голос походил сейчас на те осатанелые хрипы в наушниках во время воздушных боев, когда эфир взрывался яростными командами на русском и немецком языках, состоящих, в основном, из мата с некоторым вкраплением житейских слов, когда молоденькие радистки на командных пунктах в одночасье становились седыми, слыша прощальные слова летчиков из подбитых горящих самолетов...

Потолок пивной вдруг разлетелся вдребезги, и я увидел близко перед собой, вот он, рукой подать, тонкий силуэт “мессера”. Черные кресты с белой подпушкой, ровные строчки заклепок на крыльях и фюзеляже, прозрачный фонарь кабины. И белые, дымные трассы пулеметных очередей, устремленных от нас к нему, соединивших нас смертной связью до конца нашей памяти...