Газета Завтра 217 (04/1998) - [30]

На грех и ужас

всех крещенных сразу,

Забрался

на державный трон всея…

В палатах древних

бродит он под мухой,

Средь казнокрадов и профур пера,

Надменный ростом

и убогий духом -

Бездарный шарж Нерона и Петра.

Когда ему, опухшему в той пуще,

Сам патриарх облобызал уста -

В своем гробу

перевернулся Пушкин,

Владимир-князь

не удержал креста.

Когда, проковылявши через паперть,

По храму он рогато проходил,

Отпрянула с иконы Божья Матерь,

Младенца от него загородив.

И тьма, как демон,

день сменила ночью -

Ни свечек, ни лампад, ни огонька,

Лишь Спаса всепрощающие очи

Вдруг вспыхнули впервые за века!

Трон осквернен

пороком и лукавством,

Здесь Лысая Гора,

где столько дней

Бесовство пьет

за упокой славянства,

И в чашах кровь,

и серный дух над ней.

Уже совсем святынь не стало отчих,

Двуглавый -

словно с двух сторон ослеп…

И хам заморский ошалело топчет

И крест, и души, и священный хлеб.

Ужель сказать не может

русский слова,

Ужель по воле тех, кто правит им,

По норам

ждет Пришествия Второго,

Что, мол,

воздаст и мертвым, и живым?

Смотри, соседка,

ты дождешься чуда,

Не Страшного Суда, а дня, покуда

Сживет тебя со свету твой иуда,

А там - и нас…

Подумай хорошенько:

А может, право, перед судным днем

Послать нам хлопцев

батьки Дорошенко,

Чтоб твой чертог очистили огнем?

Дабы опять слепыми за тобою

Нас не пригнали, как овец,

гурьбою

К иной кошаре, где твоих до шкуры

Уже остригли и сдают с натуры.

Так отзовись из помраченной дали,

Подай хоть голос:

ты еще жива ли?

А то, не слыша твоего глагола,

Уже и Спас тревожится с высот:

“Коли молчанье,

как в пустыне голой,

То есть ли, вправду,

там еще… народ?”

ТРЕТЬИ

Снова белым черное назвали,

Белое испачкав чернотой,

По мордам друг другу надавали

Ради правды!

Истинной!! Святой!!!

Раны и обиды вспоминали,

Ничего былого не щадя,

И бока взаимно наминали,

Счеты несведенные сведя.

И пока мечи опять ковали

Из орал, из молотов, серпов -

Третьи все украли и урвали

От ракет, икон - до пустяков.

И опять подзуживали снизу

Спорщиков, в ушибах и в крови:

- А вот там -

из бывших блюдолизы,

А вон там - из нынешних. Лови!

И ловили, и крушили лихо,

В щепки - от завода до горшка.

Третьи же растаскивали тихо

Все, что создавалось за века.

Те же, вдруг припомня Украину,

Встали - и руками развели:

- Кто же нам побил

горшки и спины,

Кто же нашу хату развалил?!

И сверкая лютыми очами,

Ну искать врагов за три межи.

…А в то время третьи за плечами

Делят меж собою барыши.

…И ВЕЧНЫЙ БОЙ

На клич “К барьеру!”

в миг отваги,

За честь и гордые права

На неокрепшем льду бумаги

Для схватки сходятся слова.

За ними -

выбор беспристрастный:

Стилет, кинжал иль пистолет.

Меж ними -

в роковом пространстве -

Свидетель и судья - поэт.

Подняться б он хотел над правом,

Как жрец,

презревший славы хлам,

Чтоб объявить позор лукавым

И славу - праведным словам.

Но в миг,

когда сойдутся нервно

Два дуэлянта в судный ряд -

В него же первого -

и недруг,

И друг направят свой заряд.

…Когда ж утихнет поле брани,

Словам

сквозь ужас предстоит

Увидеть, как на той же грани

Поэт у знамени стоит.

Лишь небеса неотвратимо

Узнают тайну о земном,

Что этот вечный поединок -

Всегда и всюду в нем самом.

И снова в рыцарском запале -

За честь, и правду, и права -

В сердечном трепетном овале

На битву сходятся слова.

Киев, 1997-98 гг.

Перевел с украинского

Евгений НЕФЕДОВ

Олесь Бенюх ОФИЦИАНТКА ИЗ БИСТРО

БИСТРО БЫЛО безымянным и располагалось недалеко от Театра оперетты. Узенькое помещение, стойка у входной двери, три-четыре миниатюрных столика, в дальнем углу крошечная кухонька. За последним столиком сидели двое.

- Ты знаешь, я человек рафинированный, - говорил седовласый, тряхнув густой волнистой гривой. - Меня изрядно покоробили слова ректора о том, что в командировку в Лондон поедут те, кто максимально достойно проявил себя в прошлом году в научном плане. Это Кондаков-то Герман?! Он же через ВАК еле-еле проскочил со своей никудышной докторской. Взятка - и крупная! - премного способствовала остепенению очередной бездарности. Сейчас правит бал господин великий доллар. К слову - нам уже третий месяц не выплачивают зарплату. Хотя она у меня, профессора, доктора филологии, гуманитария, в три раза ниже, чем у секретаря-референта в СП и в пять раз - чем у телохранителя президента банка.

- А вот мне зато платят исправно, - бородач поправил сильные очки в золотой оправе, жестом руки подозвал официантку.

- Голубушка, Асенька, нам бы повторить по обычному рациону - “озверинчика” и к нему скоромный аккомпанемент.

- Бу сде, - сказала девица сквозь жвачку.

- Еще бы! - вздохнул седовласый, провожая задумчивым взглядом предельно короткую синюю юбочку. - Ты вовремя сбежал из науки. Вовремя и удачно. Кандидат и доцент по физиологии спорта - первый вице-президент процветающей риэлтерской конторы. Везунчик!

Бородач ласково огладил свой нафабренный клинышек, зажмурился. “Поменялись ролями, вот тя и завидки берут, - усмехнулся он незлобливо. - Раньше-то ты, Борис Андреевич, - и самый молодой в Москве доктор наук, и завидный жених, и лауреат Госпремии. Способен, спору нет. Ан новые времена слагают новые песни. Теперь на коне мы”.

Официантка принесла водку и сосиски, артистично водрузила на столик стопки, тарелочки.

- Вы знаете, Асенька, смотрю я на вас и диву даюсь - откуда у вас эта грация, это изящество, эти колдовские чары, сексапильность, наконец, - Борис Андреевич улыбался, опершись локтями о столик, опустив массивный подбородок в большие пухлые ладони. - Помнится, и в Голливуде - правда, я там бывал уже после кончины несравненной Мэрилин Монро - просматривалось все это, но в ничтожных дозах.