Газета Завтра 1266 (09 2018) - [29]

Так что мы не одиноки в своей особенности реагировать на нарастающие десинхронозы исторического развития достаточно резкими проявлениями. Мы не одиноки в том, что эти проявления могут иметь различные внешние импульсы. Мы ведь не живем в безвоздушном пространстве, мы не где-то в космосе. Мы представляем интерес для соседей, для всего мира как пост-страна во всех смыслах — для кого-то как жертва, для кого-то как объект, как рынок, как партнер, друг, для кого-то как образец. Спектр интересов к нам очень широк. И наши интересы к внешнему миру тоже разнообразны. У нас есть разные силы, которые заинтересованы в разных аспектах этого мира.

Напомню — перед Первой мировой войной, 100 лет назад, у нас было три серьезных вектора, за каждым из которых стояли влиятельные бизнес-круги, общественность и даже эстетика, культура, живопись. Один круг коалиций и стоящих за ними интересов толкал нас на активное участие в балканских делах. Но это был один лишь круг, имеющий преломление в элите и в разных корпорациях. Другие силы, «короли хлопкового бизнеса» и торговли, толкали, например, на экспансию в Центральной Азии, где Россия неизбежно сталкивалась с британцами. Была и весьма сильная группа, которая видела будущее свое и страны на Дальнем Востоке. В частности, Русско-японская война была связана с авантюрными действиями этой клики. Были и те, которые считали, что наше развитие должно быть на Севере. Из этой идеологии вытекали довольно практичные решения о том, где строить базовый северный порт, куда тянуть ветки дорог. Страну эти несогласованные векторы интересов разрывали на части. Эти группы интересов были и в деловых ассоциациях, и в Генштабе, и в других ведомствах госаппарата, и в Думе, и в СМИ, и в литературе и публицистике. Высшая аристократия и крупная буржуазия отнюдь не были однородным субъектом. Не говоря об интересах пробуждающихся к политической жизни слоев городского пролетариата, крестьянства, элит национальных окраин.

В конечном счете, когда все это напряженное бурление общества доходило до высших структур управления, в конце концов до императора, то возникало крайне разобранное положение.

Строго говоря, на всех этапах жизни страны это имело место быть как следствие множественности, неуравновешенной сложности. Мы большие, значит, мы сложные, следовательно, множественные по интересам. А управлять сложным и большим в обычных обстоятельствах можно даже неэффективно, по инерции. Но когда возникает критическая ситуация по тем или иным причинам, а правила взаимодействия (общественный договор) между поколениями людей, между стратами, между сословиями, профессиональными гильдиями не отлажены даже для мирного времени, то риск дестабилизации срабатывает неизбежно. Дестабилизация может быть отложена на время после кризиса, после войны. Потом поколение победителей фиксирует свои социальные преимущества, замораживая прежние противоречия. Это изнутри. А добавим еще давление внешних сил.

Александр ПРОХАНОВ. То, что Вы говорите — это норма. Причем для одних стран эта норма не мешает развитию, происходит аккумуляция и вырабатывается какое-то синтетическое решение. Для других стран, таких как мы, это приводит к разбалансировке. Например, почему не состоялась модернизация в 70-х — начале 80-х годов? Ведь страна была беременна этой модернизацией, все тосковали по ней. Я не видел в стране групп, которые не были бы заинтересованы в модернизации, не было групп сознательного торможения. Но она не состоялась. Причем был грандиозный технологический запас, технократический вектор не остановился и продолжал развиваться до последнего, до 1991 года — «Буран» и «Энергия», например. Было блестяще организованное образованное население. Такая категория, как «общее дело», не покинула нас в 70-е годы, напротив, сама готова была объединиться ради общего положительного модернизационного дела. Почему она не состоялась? Что помешало? Было же ощущение, что вот-вот она должна произойти. И было понимание того, что если она не произойдет, то это приведет к гигантским осложнениям.

Александр АГЕЕВ.Мне кажется, модернизация произошла, но произошла в достаточно извращенной и худшей форме. Если мы сравним две четверти века — до 1990 года и после, то окажется, что последний период был худшим. Мы за последние 25 лет выросли на четыре процента. Не за каждый год, а за все 25 лет. При этом за предыдущий аналог мы выросли в 2,5 раза. Его почему-то стали называть застоем, а сменивший его интервал — реформами.

Но в любом случае мы опять воспроизвели очаговость развития. Потому что у нас возникли целые слои, это не сводится к одному проценту населения, это под 30 процентов населения, которые живут в модернизированной среде и по уровню жизни, и по привычкам поведения, по всем аспектам, которые характеризуют образ жизни. Но это очень шаткая социально-демографическая конструкция. Потому что для 70 процентов эта модернизация не просто не состоялась, она состоялась в формате архаизации, примитивизации, деколлективизации, деградации, деиндустриализации, декоммунизации…

В итоге мы получили слишком расслоенное общество, хотя оно и так было ячеистым по принципу строения. Это сейчас называют блочно-иерархическим устройством социума. Оно означает, что есть несколько категорий, экологических ниш, внутри каждой из которых действуют свои правила, институты. Условно говоря, для «бета» — одни нормы, правила, критерии жизни, своя прокуратура, милиция, свои производственные цепочки, своя «кормовая база» и массовая культура. А у нас таких обособленных субобществ и субэкономик несколько. Все эти слои сосуществуют, иногда соприкасаются в конфликте, но по большей части живут параллельно.