Газета Завтра 1256 (51 2017) - [25]

Но отдельной синусоидой в творчестве Проханова выстроились романы и рассказы, которые можно назвать "батальными". Автор не создавал их последовательно, один за другим. Книги этого цикла вспыхивали сигнальной ракетой, детонировали фугасом, порой — с перерывами в несколько лет. Батальные романы и рассказы рождались по мере того, как в разных частях света, на Родине или на подступах к ней, раздавался топот "коня блед". Этот конь приносил войну "из-за речки", поджигал Северный Кавказ. Этот конь убивал города на Ближнем Востоке, взрывал пассажирские самолёты над ветхозаветной пустыней.

В батальном цикле война представлена во всей наготе — как изнурительная работа, как приказ и его выполнение, как не разведывательная, а боевая операция. Здесь в основе сюжета всегда лежит конкретная задача, вокруг которой сплетаются события и судьбы.

Нагая война обнажает человека: совлекает с него звания и должности, обнуляет опыт, разрушает убеждения, развеивает сомнения. Война — зеркало, в котором человек видит свою подлинную сущность и прозревает сущности других. Потому любая боевая операция в итоге приводит к откровениям и прозрениям, физика войны перерастает в метафизику жизни и смерти, в их прямое столкновение.

Герой батального цикла — солдат Империи в буквальном смысле. Тот, кто всеми силами не даёт ей свернуться в свиток. Солдат ставит на край этого свитка свой сапог и не отступает до последнего, будто под его пятой — мина, после взрыва которой Империя будет растерзана.

Таков герой романа "Дворец" — комбат спецназа Калмыков. Его прошлое остаётся читателю неведомо. Оно лишь приоткрывается в туманных видениях детства, в отрывочных воспоминаниях о юности, в грёзах первой любви, в образах мамы и бабушки. Действие романа сосредоточено на настоящем Калмыкова, будто все знания, все энергии, все умения, добытые из прожитых лет, были ради одного ключевого события, были приууготовлением к чему-то самому важному и ответственному. Будто все нити прошлого завязывались в ещё неведомый узел будущего.

Но при этом, подобно Белосельцеву, Политологу или Виртуозу, Калмыков ощущает "двухслойность бытия": "Он проживал две отдельные жизни, две несопоставимые судьбы. Одна — военная, явная, грозная фатальная сила, двигающая государствами, армиями, толкала его в угрюмое неизбежное будущее. Другая — неясная, касавшаяся его одного, из тончайших невнятных энергий, из прозрений, предчувствий, бессловесных ночных молитв, вымаливающих недостижимое счастье". В какой-то момент времени жизнь расщепилась на две ветви, две линии, две дороги — и Калмыков пошел по той, где суждено беспрекословно выполнять военные приказы, где нужно быть готовым посягнуть на чужую жизнь и отдать свою. Но параллельно продолжается иная линия, иной сценарий, где нет построений, боевых задач и рапортов, где живы мама и бабушка, где дни проходят в постижении русских поэтов и художников, где с ней, единственной, создана счастливая семья.

И кажется, что можно перескочить на эту параллельную тропу, как на соседнюю ветку железной дороги, уйти от той страшной судьбы, что уготована себе и Родине. Судьбы, что всё чаще звучит в жутких пророчествах: "Будет война, и нас спалят и разрушат. И мор, когда все умрут от голода и от страшных болезней. И другая напасть, когда все перессорятся, возненавидят друг друга, ополчатся один на другого. Что-то ужасное ходит рядом, заглядывает в каждый дом, высматривает себе добычу".

Время подвело реальную жизнь Калмыкова к той черте, у которой на востоке Советского Союза "истончилась граница". Мембрана страны в любой момент может прорваться, не сдержать инородные тела. Политическая пружина разжалась, и военное командование отдало судьбоносный приказ. Батальон спецназа Калмыкова должен десантироваться на авиабазе в Баграме и, добравшись до Кабула, усилить охрану Дворца нового афганского правителя Амина.

О русская земля! Ты уже за рекой! Страна, пережившая за десятилетие несколько госпереворотов, когда каждый новый правитель устранял вчерашних союзников, жестоко пытал противников — эта земля настороженно принимает советского солдата, распознает в нем, переодетом в местную военную форму, чужака, как матерый зверь готовится к броску.

Калмыков старается заговорить чужую землю, умоляет её остаться милостивой, не обращать доброе слово дружбы двух народов в плач и скрежет зубовный: "Калмыков испытывал к ней влечение и одновременно боязнь, любопытство и отчуждение, как к могучему существу, которое или примет его дружелюбно, примирится с его появлением, или отторгнет, погубит, превратит в горстку костяной муки, смешает с камнями и пылью. Упрашивая, заговаривая, как большую собаку, Калмыков гладил шершавую, в мелких травинках, почву". Калмыков чувствует, что где-то здесь сокрыта последняя печать Апокалипсиса.

Этой печатью, этой последней пломбой бытия оказался Дворец Амина, с детства являвшийся Калмыкову миражом, невнятной фантазией и теперь представший в действительности: "Дворец сиял золотыми окнами, распуская в холодную тьму зарево света. Казалось, парит, не касаясь земли, упираясь в гору столбами огня. Опустился из неведомых запредельных высот. Вот-вот оттолкнётся и взмоет. Уйдёт, исчезнет, превращаясь в малую искру". К Дворцу, как река к морю, текло время. Он заворожил своей красотой не одного чужеземца. Вся прошлая жизнь Калмыкова стремилась к этому чуду. Текучее время из дней, месяцев и лет советского офицера, застыло в камне, в творении восточного зодчего. Время стало пространством в несколько этажей, с удивительными интерьерами, с драгоценными камнями и золотом. Этот афганский исполин был воплощением гармонии — и если потревожить его, во всём мироздании нарушится равновесие.