Газета Завтра 1188 (36 2016) - [26]

Комбинат должен стать эпицентром техносферы, трамплином, с которого она выйдет на новый уровень. Не только Пушкарёв воплощает себя в комбинате, но и комбинат вживляется в Пушкарёва, пульсирует в нём вторым сердцем. Все линии пушкарёвской жизни сошлись в точке комбината, все прежние усилия, успехи и препятствия вели его к этой стройке. Весь его род своими перемещениями, лишениями и грёзами прокладывал ему путь сюда.

Кажется, Пушкарёв способен повернуть вспять не только сибирские реки, но и реки человеческих судеб, слить их воедино с рекой времени. Создать новую цивилизацию тугоплавких и морозостойких людей: "Мы построим такой мартен, с такой температурой плавления, чтобы весь шлак истории, весь металлолом распустился в чистейшую сталь. Может, из неё, из сияющих сплавов будет отлит новый человек". Новые люди пройдут по тонкому льду и невредимыми вырвутся из пламени. Они возведут из металла город-сад, где тонким стеблем до самого неба взрастёт телевышка. Эти люди укротят шаровую молнию, бульдозерным ковшом из древнего капища извлекут крохотный браслет. Им явятся калики перехожие и откроют неизречённую истину.

Этим людям предстоит второе освоение Сибири, соединение её земных недр с космическим пространством. Заводы и фабрики изменят облик Сибири, её географию и демографию, социологию и философию. Это поможет укрепиться здесь новым поколениям. Сюда придут переселенцы и родят уже коренных жителей. Николо-Ядринск в этом смысле становится стартовой площадкой, первой попыткой подобного преображения.

Но комбинат сталкивается не только с природной стихией, но и с исторической памятью, с прошлым, которое подобно пню с многовековыми кольцами. Это прошлое глубоко ушло корнями в землю, но безжизненное дерево не способно дать цветущего ростка: "Город толпился, лубяной и бревенчатый. В нём что-то варилось, клубилось неясное среди изб и посадов уже столько веков, выпуская из брёвен своих и церквей призрачный дух. Словно город вот-вот оторвётся от бренной земли и со стуком и скрипом всем роем полетит над Сибирью и сгинет, оставив горстки сухих черепков, холодные угольки и подковы".

Старый город с ветхими деревянными избушками противостоит комбинату, старается удержать своё пространство как последний рубеж обороны, за которым плен или оккупация техногенного монстра. Местные журналисты, краеведы и театралы выталкивают комбинат из Николо-Ядринска как инородное тело. Они пытаются оживить прошлым город, из которого, заскучав, когда-то ушла история, воскресить засыхающее дерево, на котором погибает последняя живая почка. Пытаются зацепить свою память и своё бытие за истлевшие фасады, могилы каторжников, за былое величие.

Но вековая тоска оказывается гораздо сильнее этой непрочной зацепки. Тоска копилась веками и не растворялась новыми подвигами, открытиями и потрясениями. Энергия Ермака и ссыльных декабристов иссякла. Во время затора на реке истории тоска не уносилась за горизонт, а постоянно подтапливала город серыми водами: "Здесь целые роды и семьи вяли веками, бились о низкое небо, о холодную воду, о мёрзлую землю. Мы — последние, и вся наша мука — от них, от исчезнувших. Эту муку завозили сюда по этапу, на фельдъегерских плюмажах, в золочёных табакерках петербургской тончайшей работы. Уж это место такое — Ядринск. Другого нет в Сибири, а может, и во всей России. Исчез давно старый Петербург, Москва десять раз свой камень меняла, а Ядринск стоит, как был, ни одного нового дома не выстроено. И Бог весть, что здесь сохранилось, какой сон течёт под луной, что там ночами грезится нашим горожанам".

Прозреть подлинный смысл исторической памяти оказалось по силам лишь местному художнику-самоучке Горшенину через собственные картины: "Ядринская в откосах гора. В её глубине тихо спят казаки в кольчугах и шлемах, разметав железные бороды. Монахи в клобуках, смежив веки над старыми книгами. Барыньки в кружевах, кринолинах прижали к груди веера. Чиновники в вицмундирах с кипами карт, чертежей. Убитый комиссар в портупее, с горькой улыбкой, держа в кулаке наган. Раненный в бою под Орлом танкист с повязкой на ослепших глазах. Все уснули в глубокой горе. Их оплетают тонкие корни. Хрупкое деревце пробилось наружу, раскрыло под небом цветок. И он, Горшенин, прижался к цветку губами, ловит его аромат". Память только тогда жива, когда прошлое прорастает дивным цветком в настоящем и источает благоухание в будущее, когда не только уходит в землю корень, но и тянется к небу стебель. Важно сохранить не бренную оболочку, а нетленный смысл, не мехи ветхие, а вино новое. На это способен только тот, в ком проснётся сверхзрение — прозрение. И нужно преодолеть материю, "пробиться сквозь темень к небывалому, под спудом укрытому свету, чтоб открылось во лбу всевидящее ярое око, одно на всех, и в нём, избежавший тления, отразился мир".

Место действия романа — это шаткая платформа, где балансируют город и комбинат, ищут общую точку опоры, гармонию и равновесие. Кажется, хрупкая разделяющая чёрточка скоро сотрётся, как дефис в названии города, и нечто древнерусское, исконное, от Николы зимнего и Николы летнего, сольётся с современным, с расщеплённым ядром, выделяющим атомную энергию.