Газета Завтра 1172 (20 2016) - [32]

"Не пора ли, друзья мои, нам замахнуться на Вильяма, понимаете ли, нашего Шекспира?" — вопрошал персонаж из культовой кинокомедии. Вот главный современник Елизаветы — Уильям Шекспир. О нём сочинено и высказано куда больше, чем удосужился написать он сам. Загадка на все века — кем он был: банальным "подмастерьем от искусства", которому приписаны творения тайного гения, или же сверхъестественным феноменом всех времён и народов? Наше восприятие Шекспира — многогранно и универсально: от прозвища "русский Гамлет", данного Павлу I, до рефлексирующего Гамлета-шестидесятника в исполнении Иннокентия Смоктуновского. В одной англоязычной статье говорилось, что у каждого народа — своё прочтение Шекспира — и свой любимый персонаж. У русских и немцев значился Гамлет: дух возвышенной трагедии, вечные вопросы и философия даже на уровне могильщиков. Дело даже не в том, что на эту пьесу обратили взор ещё в эпоху рождения императорского театра. Принц Датский — незримо присутствует. Чехов признавался: "Я московский Гамлет. Да. Я в Москве хожу по домам, по театрам, ресторанам и редакциям и всюду говорю одно и то же: Боже, какая скука!". Именно "Гамлета" играют подростки из книжки "Дневник Кости Рябцева" Николая Огнева. Главный герой — комсомолец 1920-х годов — так и говорит: "Несмотря что буржуазного происхождения, Гамлет был парень всё-таки с мозгами". Или возьмём, например, повесть Радия Погодина "Дубравка", написанную уже в 1960-е годы. По сюжету старшеклассники решают ставить "про to be or not to be", но руководитель кружка отговаривает — не нужно смешить людей. "Они возмущались, доказывали, что Гамлет для них прост, как мычание. Перессорились между собой. И на следующий день согласились ставить "Снежную королеву"".

А мы переходим к следующему английскому портрету, и тут же возникает мотив: "Но почему аборигены съели Кука? За что — неясно, — молчит наука. Но есть, однако же, ещё предположенье, что Кука съели из большого уважения", — пел ироничный и взрывоопасный русский бард Высоцкий. Разумеется, никто и никого не ел, но тема путешествий и мореплавания была когда-то самой любимой у двух "неевропейских" народов. У англичан — от островной тесноты и жажды приключений (не говоря уже о стремлении к золоту); у русских — напротив, от неизбывной любви к пространству, хотя, меркантильный интерес тоже никто не отменял. Перед нами — тот самый Джеймс Кук: жёсткое лицо, букли по моде Галантного века. Не съеденный, но убитый. Вот как описывал его финал один из моряков: "Увидев, что Кук упал, гавайцы издали победоносный вопль. Тело его тут же втащили на берег, и окружавшая его толпа, жадно выхватывая кинжал друг у друга, принялась наносить ему множество ран, так как каждый хотел принять участие в его уничтожении". Фабула опасных морских путешествий, открытий, стычек с аборигенами когда-то занимала наших мальчишек: недаром всё тот же Высоцкий — бывший дворовый пацан с соответствующим набором пристрастий — то и дело обращался к подобным персонажам.

"Если путь прорубая отцовским мечом / Ты солёные слезы на ус намотал, / Если в жарком бою испытал, что почём, / Значит, нужные книги ты в детстве читал", — подытожил Владимир Семёнович, а мы направляемся к портрету Вальтера Скотта, автора тех самых "нужных книг" об Айвенго, Роб Рое, Квентине Дорварде и прочих "пертских красавицах". Романтические страсти и мощные баталии, выдуманные Скоттом, были знамениты в России ещё со времён Николая I. Императрица в своих записках отмечала: "В то время производили фурор романы Вальтер-Скотта, и Никс (то есть Николай I — Г.И.) читал мне их". На волне увлечения "Роб Роем" вошло в моду "всё шотландское", включая клетчатые ткани и шейные косыночки, именуемые, впрочем, на французский лад: fichu écossaise. Беллетриста Ивана Лажечникова называли "русским Вальтер-Скоттом", и это значилось высшей степенью признания, а не намёком на вторичность. Интерес к сочинениям плодовитого шотландца то затихал, то возобновлялся — вершиной его популярности можно считать сталинский период, когда в обществе царила дворянско-рыцарская благородная идея, сдобренная парадигмой беззаветного служения. В этой ситуации Айвенго и Дорвард становились такими же "нашими", как Будённый и Чапаев.

"Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись…" — эти слова викторианского гения Редьярда Киплинга знают все — даже те, кто не в курсе, о чём и зачем они были сказаны. Певец колониального разбоя, искренний и чистый в своём порыве "нести бремя белого человека", — таков Киплинг. Удивительные повороты судеб: для нас, советских детей, он стал добрым сказочником, подарившим миру Маугли и Рикки-Тикки-Тави. Вообще, рассматривать мораль прошлых столетий сквозь призму современного восприятия — дело неблагодарное и откровенно глупое. В XIX веке брезгливое отношение к покорённым туземцам считалось нормой, пресловутое "бремя белых" пытались оспаривать очень немногие, приводя в качестве довода библейский принцип — мол, для Создателя нет ни эллина, ни иудея, ни островитянина в юбочке из пальмовых листьев, ни лорда с бутоньеркой, ибо все равны… O tempora! O mores! Мы же видим умиротворённый, уютный портрет, Киплинг запечатлён в рабочей обстановке, среди атрибутов писательского вдохновения: тут и курительная трубка, и маленький глобус, и многажды читанные книги.