Газета "Своими Именами" №34 от 20.08.2013 - [38]

Таракан во щах и шоколадка за щекой

И справедливо ли ограничиться только советским народом? А дореволюционная пора – разве тогда все было замечательно и никаких злодеяний? Тут богатую пищу для размышлений даёт сопоставление тюремных судеб двух писателей – Достоевского и того же Солженицына.

Первый был арестован 23 апреля 1849 года, когда ему шёл 28 год, за участие в тайном революционном кружке Петрашевского. Второй – 9 февраля 1945 года, года ему шёл 27-й год за контрреволюционную антисоветскую пропаганду. Первый был уже известным писателем, он знал, что арестован по доносу своего знакомца Антонелли и, естественно, досадовал, что доверился предателю. Второй – безвестный офицер Действующей армии, ему не на кого было досадовать: он посадил себя сам, рассылая знакомым письма, в которых порочил Верховное командование и Советскую власть, а письма, как ему было известно по штампу на них, просматривались военной цензурой. Он признавал, что посадили его правильно.

И что дальше? Можно заметить, хотя это имеет только личный характер, что во время следствия и суда Достоевский держался мужественно, стойко, даже дерзко и никого не выдал. Солженицын юлил, хитрил, вилял и заложил всех кого мог, включая собственную жену. Далее Достоевский пережил на Семеновском плацу страшную инсценировку смертной казни и после этой психической экзекуции сразу угодил в одиночную камеру Алексеевского равелина Петропавловской крепости, где был закован в кандалы и носил их весь срок. Солженицын, разумеется, ничего подобного не испытал и не мог испытать. В Советское время немыслимы были ни такие экзекуции, ни кандалы, как и клетки, в коих с благословении Чайки ныне держат подсудимых во время суда.

Достоевскому исчисление срока наказания началось только со дня прибытия в Омский острог, а предшествующие одиннадцать месяцев в каменном мешке равелина, следствия, суда и зимнего кандального пути за Урал – коту под хвост. Солженицыну же срок наказания в «сталинском лагере» исчислялся по советскому закону даже не со дня вынесения приговора, а со дня ареста в Восточной Пруссии.

Весьма не пустячное дело, что Солженицын большую часть срока имел свидания с женой. Она в своей книге о нём вспоминает о семи свиданиях, но, судя по всему, их было раза в два больше.

У Достоевского не было жены, но хотя бы первый год его мог навещать любимый брат, однако и мысли об этом ему не могло придти в голову.

Первейший вопрос в неволе, конечно, питание. Достоевский писал: «Пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России... Впрочем, они говорили только про хлеб. Щи же были очень неказисты, они слегка заправлялись крупой и были жидкие, тощие. Меня ужасало в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания». В каком состоянии человек может не обращать внимание на тараканов во щах?

А Солженицын пишет: «Четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах, сахар, сливочное масло». Его лагерный друг Лев Копелев дополняет: за завтраком можно было получить добавку, например, пшённой каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка. И ни одного таракана!

Кроме того, весь срок Солженицын получал от жены и других родственников посылки с продуктами, книгами, бельём. Он писал: «Мы в наших каторжных Особлагах могли получать неограниченное число посылок» (их вес – 8 кг был общепочтовым ограничением). Вот строки из его писем жене: «Сухофруктов больше не надо, а махорку лучше бы №1»...«Всякие изделия, которые вы присылаете, - объедение»... «Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку»... и т.д. Достоевский, разумеется, за весь срок ни одной посылки не получил.

И до революции, и в Советское время заключенные, как во всём мире, работали. Достоевский писал: «Урок задавался такой... Надо было накопать и вывезти глину, наносить воду, вытоптать глину в яме и сделать сотни две с половиною кирпичей... Возвращались вечеров в казарму усталые, измученные. А уснуть не давали мириады блох». И так каждый день по 10 (зимой), 11 (летом) часов (М. Моруков. Цит. Соч. М., 2006, с.13). И надо добавить, что в целый год у Достоевского было лишь три свободных от работы дня: Рождество, Пасха и день тезоименитства царя. А у Солженицына весь срок – 8-часовой рабочий день и 1 января, 1-2 мая, 7-8 ноября и каждое воскресенье – выходные. Таких нерабочих дней набиралось в году более шестидесяти, когда он читал или писал, играл в волейбол или просто валялся на травке. Вот и сопоставьте: 60 и 3. А уж работал-то он то нарядчиком, то бухгалтером, то библиотекарем... А то и вовсе ничего не делал, а писал или слушал концерты по радио. Достоевский жаловался: «В каторге я читал очень мало, решительно не было книг». Одна только Библия. А там, где сидел Солженицын, были библиотеки, мало того, сидевшие на Лубянке могли заказывать книги даже в Ленинке. И вот такой-то страдалец глумился над Достоевским и его товарищами по каторге: «Они носили белые панталоны и куртку – куда уж дальше!»