Газета "Своими Именами" №22 от 27.05.2014 - [35]

“А в Дядьковской опять раненых оставили. Около двухсот человек, говорят. И опять с доктором, сестрами”. - “За них заложников взяли с собой”. [...]

“А в Елизаветинской, мне фельдшер рассказывал, когда раненые узнали, что их бросили, один чуть доктора не убил. Фельдшер в последний момент оттуда уехал с двумя брошенными, так говорит: там такая паника была среди раненных...”. [...]

Три вооруженных казака ведут мимо обоза человек 20 заложников, вид у них оборванный, головы опущены.

“А, комыссары!” - кричит кто-то с подводы. [...]

“А слыхали, что ген. Марков нашему начальнику отделения сказал? Мы выезжаем из станицы, а он кричит: Нач. 3-го отделения! Почему у вас такое отделение большое? - Не могу знать, говорит. - Сколько раненных оставили в станице? - Тридцать, говорит. - Почему не сто тридцать! - кричит...”. [...]

Из Ильинской переехали в Успенскую. Здесь хозяин-казак - бедный. Он гостепреимен, угощает, разговаривает, но никак не может понять, зачем мы пошли воевать... “А земля-то у вас есть?” - спрашивает он. “Есть... была”. - “А-а, ну понятно, своё добро всякому жаль”, - наконец понимает казак.

Жена его - иногородняя. Она готовит нам, тоже угощает, но смотрит на нас со страхом и всё спрашивает: “А ничего не будет тем вот, кто из станицы убежал, когда вы пришли?!”

“Не знаю, думаю - ничего, а чего же они убежали-то?” - “Да кто их знает, побоялись вас, ведь народ всё говорил, что иногородних вешать будете...”. [...]

Под грохот гранат, свист пуль прорвался обоз через жел.-дор. линию и подъезжает к слободе, Горькой Балке.

Скачут подводы с крутого ската и, перелетев мост, тихо подымаются в гору, в село. У первой хаты лежит мертвая женщина, вверх лицом, согнулись в коленях ноги, ветер раздувает синюю с цветами юбку.

Рядом с обозом - верховые. “Что это за женщина, не знаете?” - спрашиваю одного. Верховой тронул коня, едет с подводой и рассказывает, перегнувшись с седла: “Эта, сволочь, выдала наш первый разъезд; они у нее остановились - она их приняла хорошо, а сама к комиссару послала; их захватили, перестреляли, топорами перерубили; а когда второй разъезд утром приехал - опять к ней заехали, большевиками прикинулись, она и рассказала, как кадетов выдала... ну, вот и валяется...”.

Зашли в хату. У стола красивая, смуглая женщина с ребенком. [...]

“А где муж-то, молодая?” - она встрепенулась, испуганно уставилась.

“Муж-то?.. в поле...”. Помолчала... и вдруг быстро начала: “Спросить я вас хотела вот, боюсь я больно, не захватят его там ваши-то?”.

“Зачем же захватят? Он работает?”.

“Знамо, работает, да слышу, стреляют-то вон в той стороне... а у нас допреже сказывали, ваши всех солдат расстреливают”. - “Это врали у вас”. - “То-то и я говорю, врали,” - повторяет женщина, а в глазах, в лице - страх, недоверие.

Вышли из хаты. От повозки к повозке ходят по площади люди, незаметно перешагивая через валяющихся, зарубленных людей. [...]

Недалеко от площади - кладбище. У ограды лежит навзничь рыженький мужичонка - голова свернулась на сторону, грудь в крови, руки вытянулись по земле, правая твердо сжала крестное знамение. С краю - свежие могилы, белые кресты... На одном, на железной, крашеной дощечке выведено четким писарским почерком:

“Товарищ Андрей Голованов храбро пал в борьбе с врагами народа, в рядах красной армии, защищая революцию 1918 г, под станцией Энем”.

Вечереет. Смолкли выстрелы. Тронулся обоз по узкой улице, а Горькая Балка заклубилась черным дымом. [...]

Наш путь лежит опять на Лежанку. [...]

Идем в первую хату. [...]

Кое-что нашлось, едим, а хозяйка стоит у стены, подпершись рукой... “А вы в прошлый-то раз были, что ль?” - спрашивает она. “В феврале-то? Были, а что?” - “Ничего, народу много тогда побили”, - спокойно говорит она. “У вас кого-нибудь убили?” - “Мужа убили”, - отвечает хозяйка каким-то безразличным голосом. “Мужа? где же его?” - “Вышел из хаты вот недалечка, его бонбой вашей и убило...” - “Снарядом?” - “Снарядом чи бонбой, рази я знаю... - хозяйка помолчала. - А сегодня вас комиссар хлебом-солью встречал, все народ уговаривал не бежать, так, говорит, лучше: не тронут. С хлебом-солью к вашему начальнику выходил”. - “Да чего бегут-то?” - “Чего? Боятся - вот и бегут...” [...]

Таня позвала меня к себе, а вечером я снова зашел к старухе.

Теперь она смотрела на меня уже как на знакомого. Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой.

“Это сын ваш?” - “Сын”, - шамкает старуха. “Где он?” Старуха помолчала, глухо ответила: “Ваши прошлый раз убили”.

Я не знал, что сказать: “Что же, он стрелял в нас?” - “Какой там стрелял, - старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно, увидев участие, отложила работу и заговорила. - Он на хронте был, на турецким... в страже служил, с самой двистительной ушёл... ждали мы его, ждали... он только вот перед вами вернулся... день прошел - к нему товарищи, говорят наблизация вышла, надо к комиссару идти... а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой наблизации, не навоевался, что ль, я за четыре года... не пошел, значит... к нему опять пришли, он им говорит: я в кавалерии служил, я без коня не могу, а они всё своё - иди да иди... пошёл он ранёхонько - приносит винтовку домой... Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе? брось ты ее, не ходи никуда... что Бог даст - то и будет... И верно, говорит, взял да в огороде ее и закопал... закопал, а тут ваши на село идут, бой начался... он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что чует... Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, выкини ты, поди лучше будет... Нет, говорит, ничего... А патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их... Ванюша, выброси, говорит... взял он, пошел... а тут треск такой, прямо гул стоит... вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут... почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уж схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. Он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас... я к ним: не был он, говорю, нигде... а с ними баба была - доброволица, та прямо на него накинулась... сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит... он крикнул только, упал... я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся... Плачу я над ним, а они все в хату... к жене его пристают... оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат всё... внесли мы его, вот в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат... молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная - до молока мне тут, сына последнего ни за что убили...” - старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками... [...]