Газета "Своими Именами" №22 от 27.05.2014 - [31]

А она всё твердила: “Господи! Да что же это? Да за что же это? Родненькие, скажите, где он?”. [...]

Из станицы Егорлыцкой мы должны идти в Ставропольскую губернию. Всех интересует: как встретят неказаки? [...]

Вот дойти до того гребня - и будет видна Лежанка... [...] Авангард - встречен огнем. [...] Из-за хат ведут человек 50-60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены.

Пленные.

Их обгоняет подполк. Нежинцев, скачет к нам, остановился - под ним танцует мышиного цвета кобыла.

“Желающие на расправу!” - кричит он.

“Что такое? - думаю я. - Расстрел? Неужели?”.

Да, я понял: расстрел, вот этих 50-60 человек, с опущенными головами и руками.

Я оглянулся на своих офицеров.

“Вдруг никто не пойдет?” - пронеслось у меня.

Нет, выходят из рядов. Некоторые смущенно улыбаясь, некоторые с ожесточенными лицами.

Вышли человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.

Прошла минута.

Долетело: пли!.. Сухой треск выстрелов, крики, стоны.

Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили.

Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.

Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, - это не “война”... Вот она, подлинная гражданская война...

Около меня - кадровый капитан, лицо у него как у побитого. “Ну, если так будем, на нас все встанут,” - тихо бормочет он.

Расстреливавшие офицеры подошли.

Лица у них - бледны. У многих бродят неестественные улыбки, будто спрашивающие: ну, как после этого вы на нас смотрите?

“А почём я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!” - кричит, отвечая кому-то, расстреливавший офицер.

Построиться! Колонной по отделениям идем в село. Кто-то деланно-лихо запевает похабную песню, но не подтягивают, и песня обрывается.

Вышли на широкую улицу. На дороге, уткнувшись в грязь, лежат несколько убитых людей. Здесь все расходятся по хатам. Ведут взятых лошадей. Раздаются выстрелы...

Подхожу к хате. Дверь отворена - ни души. Только на пороге, вниз лицом, лежит большой человек в защитной форме. Голова в луже крови, черные волосы слиплись...

Идем по селу. Оно - как умерло: людей не видно. Показалась испуганная баба и спряталась...

На углу - кучка, человек двенадцать. Подошли к ним: пленные австрийцы. “Пан! пан! Не стрелял! Мы работал здесь!” - торопливо, испуганно говорит один. “Не стрелял теперь! Знаю, сволочи!” - кричит кто-то. Австрийцы испуганно протягивают руки вперед и лопочут ломанно по-русски: “не стрелял, не стрелял, работал”.

“Оставьте их, господа, - это рабочие”.

Проходим дальше...

Начинает смеркаться. Пришли на край села. Остановились. [...]

Кучка людей о чем-то кричит. Поймали несколько человек. Собираются расстрелять.

“Ты солдат... твою мать?!” - кричит один голос.

“Солдат, да, я, ей-Богу, не стрелял, помилуйте! Неповинный я!” - почти плачет другой.

“Не стрелял... твою мать?!” - револьверный выстрел. Тяжело, со стоном падает тело. Ещё выстрел.

К кучке подошли наши офицеры.

Тот же голос спрашивает пойманного мальчика лет восемнадцати.

“Да, ей-Богу, дяденька, не был я нигде!” - плачущим, срывающимся голосом кричит мальчик, сине-бледный от смертного страха.

“Не убивайте! Не убивайте! Невинный я! Невинный!” - истерически кричит он, видя поднимающуюся с револьвером руку.

“Оставьте его, оставьте!” - вмешались подошедшие офицеры. Князь Чичуа идет к расстреливающему: “Перестаньте, оставьте его!”. Тот торопится, стреляет. Осечка.

“Пустите, пустите его! Чего, он ведь мальчишка!”.”

“Беги... твою мать! Счастье твое!” - кричит офицер с револьвером.

Мальчишка опрометью бросился... Стремглав бежит. Топот его ног слышен в темноте.

К подпор. К-ому подходит хор. М., тихо, быстро говорит: “Пойдем... австриец... там”. - “Где?.. Идем”. В темноте скрылись. Слышатся их голоса... возня... выстрел... стон, еще выстрел...

Из темноты к нам идет подпор. К-ой. Его догоняет хор. М. и опять быстро: “Кольцо, нельзя только снять”. - “Ну, нож у тебя?..”. Опять скрылись... Вернулись. “Зажги спичку,” - говорит К-ой. Зажег. Оба, близко склонясь лицами, рассматривают. “Медное!,, его мать! - кричит К-ой, бросая кольцо. - Знал бы, не ходил, мать его...”.

Совсем темно. [...]

Хата брошена. Хозяева убежали. Раскрыт сундук, в нем разноцветные кофты, юбки, тряпки. На стенах налеплены цветные картинки, висят фотографии солдат. В печке нетронутая каша. Несут солому на пол. Полезли в печь, в погреб, на чердак. Достали кашу, сметану, хлеб, масло. Ужинают. Усталые солдаты засыпают вповалку на соломе...

Утро. Кипятим чай. На дворе поймали кур, щиплют их, жарят. Верхом подъехал знакомый офицер В-о. “Посмотри, нагайка-то красненькая!” - смеется он. Смотрю: нагайка в запекшейся крови. “Отчего это?’. - “Вчера пороли там, молодых. Расстрелять хотели сначала, ну а потом пороть приказали”. - “Ты порол?”. - “Здорово, прямо руки отнялись, кричат, сволочи,” - захохотал В-о. Он стал рассказывать, как вступали в Лежанку с другой стороны.