Газета "Своими Именами" №1-2 от 01.01.2013 - [50]
А доводы Горького против «карамазовщины» и её инсценирования были веские: «Утверждение Ивана Карамазова, что человек - «дикое и злое животное», - дрянные слова злого человека... Читатель видит также, что иваново трактирное рассуждение о «слезе ребёночка» - величайшая ложь и противное лицемерие, тотчас же обнаженное самим нигилистом в словах: «Я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних». Ближний – это и есть ребенок, который завтра унаследует после нас всё доброе и злое. Если Иван не понимает, как можно любить его, значит всё, что он говорит о жалости к «ребёночку», - сентиментальная ложь.
«Весь мир познания не стоит «слезинки ребеночка», - говорит нигилист, но читатель знает, что это – тоже ложь. Познание есть деяние, направленное к уничтожению горьких слёз и мучений человека, стремление к победе над страшным горем русской земли».
Уж сколько мы наслышаны о святой слезинке ребёночка именно в эти окаянные годы грабежа, живодёрства и мора на русской земле. О ней не говорил, ею не клялся, разве что, один Путин, который однако тоже не понимает, как можно любить и ближних, и дальних. Вот медведи и журавли, собаки и леопарды даже самые дальние – это другое дело.
Но беда не только в Иване. «Если тринадцатилетний мальчик Коля Красоткин говорит « Я их бью, а они меня обожают» и характеризует товарища: «Предался мне рабски, исполняет малейшие мои повеления, слушает меня, как бога», - читатель видит, что это – не мальчик, а Тамерлан или, по крайней мере, околоточный надзиратель». Можно добавить, что, по словам самого Достоевского, надзиратель «даже свою маму сумел поставить к себе в отношения подчиненные, действуя на нее почти деспотически. Она и подчинилась. О, давно уже подчинилась» тринадцатилетнему околоточному.
«Когда четырнадцатилетняя девочка говорит: «Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал», «хочу зажечь дом», «хочу себя разрушить», «убью кого-нибудь», - читатель видит, что это правдоподобно, хотя и болезненно.
Но когда эта девочка рассказывает, что «жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обоих ручках, а потом распял на стене гвоздями», и добавляет: «Это хорошо. Я иногда думаю, что сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть», - здесь читатель видит, что девочку оклеветали: она не говорила, не могла сказать такой отвратительной гнусности. Тут, на горе наше, есть правда, но это – правда Салтычихи, Аракчеева, тюремных смотрителей, но не правда четырнадцатилетней девочки». И не знаешь, что омерзительней и страшней – измысленный больной фантазией «жид»-живодёр или оттуда же явившаяся русская «девочка»-изверг.
Но надо не только видеть ложь, обман, изуверство, надо и то понимать, что такое художественный образ на страницах книги, с которой мы наедине, и что такое – на сцене или на экране, когда это видит едва ли не весь народ. Невинный пример: кто-нибудь читал со сцены или по радио хотя бы пушкинскую «Гаврилиаду»? До сих пор - никто. «Читая Достоевского,- писал Горький, - читатель может корректировать мысли его героев, отчего они значительно выигрывают... Когда же человеку показывают образы Достоевского со сцены, да ещё в исключительно талантливом исполнении, - игра артистов усиливает талант Достоевского, придаёт её образам особенную значительность и большую законченность. Сцена переносит зрителя из области мысли, свободно допускающей спор, в область внушения, гипноза, в тёмную область эмоций и чувств... На сцене зритель видит человека, созданного Достоевским по образу и подобию «дикого и злого животного». Но человек - не таков, я знаю».
За что, допустим, Станислав Куняев так ненавидит Горького, что как только получил Горьковскую премию и пришёл главным в «Наш современник», то первым делом вслед за Ф. Бурлацким в «Литгазете» смахнул портрет Горького с обложки журнала, где он стоял лет тридцать, - за что? Именно за веру в человека. Он легко, даже охотно верит, например, Солженицыну, что строительство Беломоро-Балтийского канала было подобием Освенцима. Ну хоть бы задумался, как в таком случае могли туда послать на экскурсию аж 120 писателей?
А сколько гневных слов, бултыхаясь всё в той же «слезинке ребёнка», брошено Горькому за его девиз «Если враг не сдаётся – его уничтожают». А как вы думали, жирные коты демократии? Ведь речь-то не об оппонентах в дискуссии, не о соперниках в спорте, а о врагах. Когда в ноябре 1942 года немцев окружили под Сталинградом, генералы Рокоссовский и Воронов направили им ультиматум, предложили сдаться, гарантируя жизнь, медицинскую помощь, питание и возвращение после войны на родину. Они отказались. И что? Началось уничтожение. И когда от 300 тысяч пришедших в город осталось только 100, фельдмаршал Паулюс 2 февраля выбросил белый флаг, отдал приказ прекратить сопротивление и сложить оружие.
Когда в начале апреля 1945 года предстояло штурмовать Кенигсберг, маршал Василевский тоже предложил немцам сдаться, и они опять отказались. И что? Началось уничтожение. И через три дня, 9 апреля, загубив ещё 42 тысячи душ, генерал Отто Лаш во главе 92 тысяч солдат и офицеров капитулировал. К слову сказать, по приказанию Гитлера его за это приговорили заочно к смертной казни, семью арестовали, а детям изменили фамилию. У нас в плену генерала приговорили к 25 годам заключения, но уже в 1955-м освободили как неамнистированного преступника и отправили в Западную Германию, где он прожил почти до восьмидесяти лет, словно за счёт тех бессмысленно погубленных им 42-х тысяч.
