Гайдзин - [42]

– Никаких изменений, ничего. И вместе с тем все.

Тут она заметила, что маленький золотой крестик, который она носила всю жизнь, не снимая даже на ночь, пропал. Она тщательно обыскала кровать, заглянула под нее, осмотрела все вокруг. Его не оказалось ни в простынях, ни под подушками, ни в складках полога. Последняя надежда – кружева покрывала. Она подняла его с пола и прошлась по ним пальцами. Ничего.

И в этот момент она увидела три японских иероглифа, грубо начертанных на белом шелке покрывала кровью.

Солнечный свет играл золотыми гранями крестика. Ори смотрел на него, сжав в кулаке тонкую цепочку, завороженный.

– Зачем ты взял его? – спросил Хирага.

– Не знаю.

– Не убить эту женщину было ошибкой. Сёрин был прав. Это была ошибка.

– Карма.

Они сидели в безопасности в гостинице Полуночных Цветов. Ори принял ванну, побрился. Он смотрел на Хирагу, не пряча глаз, и думал: «Ты не мой господин – я скажу тебе только то, что захочу сказать, не больше».

Он поведал ему о смерти Сёрина и о том, что забрался к ней в комнату, что она крепко спала и его появление не разбудило ее, но не стал рассказывать остального, сказал только, что спрятался там и переждал опасность, а потом снял одежду ниндзя, понимая, что в ней его непременно схватят, завернул в нее свои мечи, соскользнул в сад, где едва успел собрать немного сухих веток, чтобы притвориться садовником, прежде чем его заметили, и как, даже после встречи с человеком с Токайдо, он все равно сумел убежать. Но ни слова больше о ней.

«Как смогу я выразить на языке смертных и рассказать всем, что благодаря ей я почувствовал себя равным богам, что когда я широко раздвинул ее ноги и увидел ее, я опьянел от желания, что когда я вошел в нее, я вошел в нее как любовник, а не как насильник, – не знаю почему, но это так, – медленно, нежно, и ее руки обвились вокруг меня, она задрожала и прижалась ко мне, хотя так до конца и не проснулась, и держала меня так крепко, что я сдерживался и сдерживался, сколько мог, а потом излился в наслаждении невообразимом.

Я даже не подозревал, что это может быть так чудесно, так чувственно, приносить такое удовлетворение и самому ощущать такую полноту внутри. Другие были ничто по сравнению с ней. С нею я поднялся к звездам, но не по этой причине я оставил ей жизнь. Я очень много думал о том, чтобы убить ее. Потом – себя, там, в ее комнате. Но это было бы лишь проявлением себялюбия – умереть, достигнув вершины счастья, в таком мире с собой.

О, как я желал умереть! Но моя смерть принадлежит сонно-дзёи. Только сонно-дзёи. Не мне».

– Не убить ее было ошибкой, – снова повторил Хирага, прерывая течение мысли Ори. – Сёрин был прав, ее смерть помогла бы нам осуществить наш план лучше, чем что-либо другое.

– Да.

– Тогда почему?

«Я оставил ее жить из-за богов, если боги существуют, – мог бы сказать он, но не сказал. – Боги вошли в меня и заставили сделать то, что я сделал, и я благодарен им. Теперь я исполнен. Я познал жизнь; все, что мне остается познать, это смерть. Я был у нее первым, и она запомнит меня навсегда, хотя для нее это был сон. Проснувшись, она увидит иероглифы, написанные моей собственной, а не ее, кровью, и она поймет. Я хочу, чтобы она жила вечно. Сам я умру скоро. Карма».

Ори спрятал крестик в потайной карман в рукаве кимоно и сделал еще несколько глотков освежающего зеленого чая, испытывая глубокое удовлетворение и неведомую доселе наполненность жизнью.

– Вы говорили, что готовите налет?

– Да. Мы намереваемся сжечь британскую миссию в Эдо.

– Хорошо. Пусть это произойдет поскорее.

– Это будет скоро. Сонно-дзёи!

В Иокогаме сэр Уильям сердито произнес:

– Скажите им снова, в последний раз, клянусь Богом, правительство ее величества требует немедленных репараций в размере ста тысяч фунтов стерлингов золотом за попустительство этому неспровоцированному нападению и убийству английского подданного – убийство англичан киндзиру, клянусь Богом! Мы также требуем выдачи нам этих убийц из Сацумы в течение трех дней, в противном случае мы примем надлежащие меры!

Он находился по другую сторону залива в небольшой душной комнате для аудиенций британской миссии. По обе стороны от него расположились прусский, французский и русский посланники, оба адмирала, британский и французский, и генерал – все в равной степени раздраженные и негодующие.

Напротив них с торжественным видом восседали на стульях два местных представителя бакуфу, начальник самурайской стражи Поселения и губернатор Канагавы, в чьей юрисдикции находилась и Иокогама. Они были одеты в широкие штаны, кимоно и поверх них мантии с широкими, похожими на крылья плечами; мантии были перехвачены в талии поясами, за которые у каждого были заткнуты два меча. С первого взгляда было ясно, что все они чувствовали себя неловко и внутренне кипели от возмущения. На рассвете вооруженные солдаты с беспрецедентной злобой забарабанили прикладами в двери таможен Иокогамы и Канагавы, вызывая высших чиновников и губернатора в миссию для безотлагательной беседы, назначенной на полдень, – спешка также до сих пор невиданная.

Между двумя сторонами сидели переводчики: японец – на коленях, а швейцарец Иоганн Фаврод – скрестив ноги под собой. Их общим языком был голландский.