Гайдебуровский старик - [4]

– Понимаешь, Гарик, ну как бы тебе объяснить… Ну, словно, когда-то я умел летать. А теперь у меня сломано крыло. Или два крыла. Если бы их было три или четыре, они все равно бы все сломались. Вот так.

Гарик почесал лысую голову.

– Знаешь, – ему-таки в лысую голову пришла гениальная идея, – может быть, тебе влюбиться в кого-нибудь?

– Ну, в общем, я уже люблю, как могу.

Гарик наморщил высокий лоб.

– М-да? Ну, тогда подружись с кем-нибудь.

– У меня есть друг. Это я сам. Мне больше не надо.

Гарик сокрушенно причмокнул толстыми губами. Похоже, мое дело было дрянь.

– Ну, тогда посмотри хороший фильм или почитай хорошую книгу. Ей-богу помогает.

– Все что можно хорошего я уже прочитал и посмотрел. Не помогло.

Гарик сложил руки за спину и медленно прошелся взад-вперед перед моим носом. Он думал, как можно украсить мою никчемную жизнь. Не деньги же взаймы дать! Это было бы мелко. Особенно для философа. А я так тогда нуждался в деньгах. Но Гарик мне не посмел их предложить. А я не посмел одолжить. Гарик резко притормозил. Неужели все же решиться материально помочь товарищу. У меня даже дух захватило. Ведь все было так просто. Ну, ладно, не денег дать. Это и впрямь мелко. Но какую-нибудь достойную работу. И наверняка бы я с другим настроением встретил следующий день. Даже если он будет в тысячу раз дождливей и плаксивей. Какая к черту любовь, дружба и творчество!

– А знаешь, – Гарик понизил голос, встряхнул гордо головой и принял важный вид. Хотя куда уж важнее. В такой жилетке. – Знаешь, вот можешь мне поверить на слово! Не в деньгах счастье! Это я тебе говорю! Я, у кого их много, очень много! Они счастливым не сделают. Ну, вот скажи, что за них можно купить? По сути, по глобальной сути – ничего! Что? Любовь?

Гарик запнулся.

– Ну, ладно. Про любовь не будем. Возможно, это возможно.

Я знал, что у него молодая хорошенькая жена. Он провернул удачную сделку. И этого не скрывал.

– Дружбу? – Гарик развел пухлыми руками. И вновь себя перебил. – Ну, ладно. И про дружбу не будем. Друзья обожают присоседиваться к деньгам.

Я знал, что у Гарика было много друзей. А вот был ли другом для них Гарик? Я сомневался. Но за дружбу он щедро платил.

– Черт! – Гарик начинал злиться. Он не мог вспомнить, чего нельзя купить за деньги. – Вот! Здоровье! Его не купишь! Ни за какие…

Он вновь себя перебил. И высморкался в носовой платок.

– М-да. Конечно, если деньги хорошие…

Я знал, что у Гарика искусственная почка. Его вытащили буквально с того света. В старом свете. За огромные деньги. Он за свою жизнь заплатил высокую цену.

Гарик вновь прошелся взад-вперед перед моим носом. Но уже менее важно. Ему, бывшему студенту философского факультета так не хотелось признаваться, что все на свете можно купить и продать. Что первична таки материя. Базис, а не надстройка. Гарик не хотел проигрывать как философ. Он готов был проиграть, как банкир. Но он забыл, что банкиры редко проигрывают. В отличие от философов. И не сдавался. И с пафосом воскликнул. Так громко, как на митинге.

– Вот! Ни за какие миллионы ты не купишь… Ты не купишь родину! Продать ее, пожалуй, можно. А вот купить… Знаешь, как другу говорю. Полюби по-настоящему родину! Ей сейчас не сладко. А дым отечества нам по-прежнему сладок и приятен. Мы должны думать о ней. А ты как-то совсем уж апатичен и не патриотичен. Это нехорошо. Неправильно это. Нужно любить родину. Полюби ее. Искренне полюби.

И тут я взбесился. Лозунги о родине в устах банкира Гарика переполнили чашу моего терпения. Вспомнился в который раз Достоевский, плюнувший в последнее прибежище негодяев. Вот и Гарик передо мной. Такой толстый, румяный. Такой классный. В такой дорогой жилетке. И белый лимузин за углом. И трехэтажный особняк за городом. И двойное гражданство. Две родины в пиджаке. В каждом кармане по родине. А можно и три, и четыре, и пять. Сколько угодно для него можно иметь родин! Сколько карманов – столько и родин! И он, без пяти минут или пяти миллионов миллионер, и то позволяет себе думать о родине. Беспокоится за нее. Тревожится за ее судьбу. И судьбы опустошенного народа.

После проникновенной речи Гарика слово родина как-то для меня и вовсе утратило смысл.

– Родину?

Я вслед за Гариком почесал голову. Я не был лысым. Я не был толстым. Я был, можно сказать, хорош собой. Если о себе вообще такое говорят. Но в отличие от Гарика, у меня были пустые карманы. И ни одной родины.

– Родина. Я вообще-то когда-то ее потерял. А на другую не хватает наличных. Но если ты имеешь в виду чердак, который я снимаю. И протекающий ржавый кран. И холодные батареи. Или дым от благополучно почившего завода за окном. Представляешь, уму непостижимо! Завод умер, а дым остался. Ну, прямо как дым отечества. Или пень от березки, которую ни за что ни про что срубили. Или полуслепую старушку-соседку с хромой дворнягой, сидящую с протянутой рукой в переходе. Или даже супермаркет, где я служу. И где люди, как муравьи. И все они одинаковы. И все они какие-то безнадежно усталые. И все они не хотят уже ничего. Но покупают, покупают, хотя давно ничего не хотят. Одно и то же покупают. Их так много, много. И словно никого из них уже нет. Или вот-вот не будет. Или даже, если ты имеешь в виду мою Тасю, хорошенькую, кудрявую, румяную. В цветастом халатике и тапочках с мордочкой синего мишки? Ах да, еще разбросанные бигуди на тумбочке и флакончик розового лака у трюмо… Она обожает шуршать по утрам жалкими десятками у моего уха… Конечно, нет повода чтобы повеситься. Но не знаю, стоит ли это любить.