Гайдамаки. Наймычка. Музыкант. Близнецы. Художник - [20]

О, как она в этот миг была прекрасна, как счастлива, какая чудная, торжественная радость была разлита во всем существе ее!

Что, если бы мог в это мгновение взглянуть на нее ее обольститель? Он бы пал перед нею на колени и помолился, как перед святою.

Нет, его очерствелой, грязной душе недоступно подобное чувство.

Долго она играла с ним, подымала его выше головы своей, ставила на пол, опять подымала и опять ставила, разговаривала с ним, смеялася, целовала его, плакала и опять смеялася. Словом, она играла с ним, как семилетняя девочка, пела ему песни, сказывала сказки, называла его всеми уменьшительными сердечными именами, и дитя, как бы симпатизируя радости своей счастливой матери, в продолжение дня ни разу не заплакало. И какое оно прекрасное было! Карие большие глазенки блестели, как алмазы, и в них много было сходства с глазами его прекрасной матери. Их оттеняли черные длинные ресницы, что и придавало им какое-то недетское выражение.

Лукия и не заметила, как наступил вечер. Что ей делать? Нужно вечерять варить, а Марко и не думает о колыске, разыгрался так, что его и до ночи не уложишь. Хоть бы скорее кто из села пришел, а то приедут хозяева, что они скажут? Подумают, что она проспала весь день и весь вечер.

Ворота заскрипели, и на двор въехали хозяева. Она отворила им двери, жалуясь на Марка, что не дает ей печи затопить.

– Что же он делает? Все плачет? – спросила Марта.

– Какое плачет! Целый день хоть бы скривился. Все пустує.

– Ах ты, волоцюго, волоцюго! – сказала она, подходя к Марку. – Да ты ему еще и килым постлала.

– Не лежит в колыске – все просится на руки.

– Ах ты, непосидящий. Постой, вот я тебе дам! – И снявши кожух и свиту, она взяла его на руки и сунула ему в ручонки позолоченный медянык, гостинец отца Нила.

Лукия принялася затоплять печь. А через несколько минут вошел и Яким в хату, обивая арапником снежную пыль с сму– шевой новой шапки.

– Добрывечир! – сказал он, войдя в хату.

– Добрывечир! – отвечала Лукия.

– От мы, благодарить бога, и додому вернулися, – сказал он, крестяся. – А что наш хозяин дома поделывает? Плачет, я думаю, для праздника.

– Где там тебе плачет! Целый день покою не дал бедной Лукии. Пустує, и цилый день пустує.

– Ах ты, гайдамака! Смотри, как он обеими ручищами медянык загарбав! – И, положивши на стол узел, снимая свиту и кожух, заговорил как бы сам с собою: – Горе мне с этой матушкою Якилыною. На дорогу-таки та й на дорогу. Вот тебе и надорожился. А тут еще и дьяконица, и тытарша с своею слывянкою. Ну, что ты с ними будешь делать? Сбили с пантылыку, окаянные, та й годи! Лукие, покинь ты свою печь к недоброму! Иди-ка сюда.

– А что ж вы будете вечерять, когда я печь покину? – обратясь к нему с рогачом в руках и усмехаясь, сказала Лукия.

– Не хочу я вечерять сегодни, та и завтра не хочу вече– рять, и послезавтра. Та и стара моя тоже вечерять не хоче. Правда, Марто?

– Вот видишь, какой разумный! Хорошо, что сам сытый, то думает, что и все сыты, а Лукия, может быть, целый день, бедная, ничего не ела.

– Ну! ну! И пошла уже. С тобою и пожартувать нельзя.

– Хорошие жарты выдумал.

– Та ну вас, варить хоть три вечери разом, а я добре знаю, что не буду вечерять.

– Ото завгорыть! Нам больше останется.

– Пускай вам остается, – сказал Яким, садяся за стол. – А засвети, Лукие, свечку.

Лукия засветила свечу и поставила на стол. Яким, развязывая узел, запел тихонько:

Та вырис я в наймах, в неволи,

Та не було доли николы.

Та гей!..

Ой вырис я в наймах, в дорози,

При чужому вози, в дорози.

Та гей!..

Та чужие возы мажучи,

Та чужие волы пасучи.

Та гей!..

– Лукие! Брось ты там свою печь, – сказал он, развертывая большой красный платок. – Возьмы соби, дочко моя, бесталан– ныце, возьми та носи на здоровья! А вот и на очипок. А вот на юпку и на спидныцю. Возьмы, возьмы, дочко моя, та носы на здоровья. Ходы ты у нас не так, як сырота, а ходы ты у нас так, як роменская мещанка, как нашого головы дочка. Это поносыш – другого накуплю. Потому что ты у нас не наймычка, а хозяйка. Мы с старою за твоими плечами як у бога за дверьми живемо.

– Возьмы! Возьмы, Лукие! – прибавила Марта. – Возьмы! Это мы для тебя у московских крамарей купили.

– Да на что же вы покупали такое добро? – сказала Лукия. – Зачем было напрасно только деньги тратить!

– Не твои, дочко, гроши – божи, бог дал, бог и возьмет. – И он передал ей гостинцы.

Лукия, принимая подарки, кланялась и сквозь слезы говорила:

– Благодарю! Благодарю вас, мои родные, мои благодетели.

– Вот так лучше! – говорил весело Яким. – Ты нам уже, Лукия, послужи на старости, а мы, даст бог, понемногу с тобой рассчитаемся. Ты видишь, мы все люди старые, бог знает, что завтра будет. А у нас, ты видишь, дытына малая, одинокая. Ну, боже сохрани, моей старой не стане, куда оно денется!

– Перекрестися! Что ты там, как сыч на комори, вищуешь!

– А что ж, все в руце божей.

Марта, укладывая Марка в колыбель, тихо проговорила:

– Не слухай его, Марку, это он от тытаревой сливянки.

– Что?.. – сказал протяжно Яким. – Как дам я тебе сливянку, так ты меня будешь знать!

– Вот уже нельзя и слова сказать.

– Нельзя.

И в хате воцарилась тишина. Только Марта шепотом напевала колыбельную песенку, изредка поглядывая на сердитого Якима. Вскоре собралися все домочадцы. Вечеря была готова. Уселися все за стол в противоположной хате, кроме Якима, повечеряли и положилися спать. Через минуту на хуторе все спало.