Гавань - [12]

Люди скучились в гавани, как будто их притянул сюда огромный магнит. Пестрая картина ее обитателей с каждым днем менялась, как силовое поле. Гавань принимала всех без разбору — это чудовище, пожирающее все, что попадет ему в пасть, переваривало разноликую человеческую массу, дробило ее в своем драконьем зобе, месило в густое, сытное тесто: новых жителей, строителей гавани.

Они прибывали издалека, привлеченные ее неодолимой драконьей притягательностью. Они скатывались прямо с гор на ровное плато, словно на бильярдный стол, и гавань затевала с ними игру, подталкивая к соответствующим лузам. И тут они навсегда застревали, поглощенные темными коридорами ее утробы, которые ранее не принимали в расчет, так как не могли предполагать об их существовании, и где уже не властны были распоряжаться ни своими движениями, ни даже жизнью. Один за другим люди исчезали в лабиринте замысловатой игры.

Сначала инженер взирал на них, как взирал Моисей на свой народ, стекающийся в обетованную землю. Сердце его радостно отстукивало затверженный драматичный комментарий, состряпанный временем для подобных случаев: это сырье, из которого родится Новое! Из хаоса рождается новый мир! Люди освобождаются от старых заблуждений, отказываются от жизни предков, от всего, чем некогда сами были, чтобы перекипеть в котле будущего! И когда все они здесь как следует уварятся, возникнет новая похлебка! А сам инженер ощущал себя всемогущим, как будто он стоит у этого котла и подсыпает в него приправы: помощник главного кашевара будущего, он и солит, и перчит, и тычет пальцем мясо — готово ли, и под конец бросает в котел лист-другой лаврушки.

Правда, частые пробы вызывали иногда во рту ощущение какой-то горечи; и в минуты душевной слабости ему казалось, что гавань привлекла сюда слишком много всяких отбросов, которые могут испортить блюдо, и с другой стороны, — стервятников, которые слетелись, чтобы общим ковшом черпать из бесплатного котла, чтобы тайком макать свою личную горбушку в общую похлебку. Отбросами были для него также разные бродяги и пьяницы, приставшие сюда, чтобы кое-как скоротать зиму или трудную полосу жизни, а то и скрыться на время с глаз долой или просто побыть среди людей.

Стервятники были разной масти: мелкие ярмарочные картежники и жулики, которые ловко вертели смятый комочек бумаги между тремя коробками спичек, маклеры за небольшую лепту натурой пристраивали к делу крестьян, пришедших на заработки из глухих сел, спекулянты, перепродававшие втридорога дешевые товары, привезенные на тачках из Триеста (пестрые шелковые платочки, перочинные ножики, зеркальца с изображением голых красоток на обратной стороне), затем мороженщики и торговцы семечками, вплоть до проституток.

Да, да, здесь даже появились две настоящие шлюхи — а потом они сами по себе размножились, — как в самом заправском порту. Одна из них была «певичка», прибывшая с собственным сутенером и гармонистом (оба в одном лице), и по вечерам выступала в кантине. Катина ее в свое заведение не пустила. «Я — Катина, а для тебя есть кантина, — заявила она решительно, — всему свое место. Даже если дело в одной букве „эн“». — «Вам как раз в голове ее и недостает, — ответил гармонист, — слишком уж вы благородны для такого захолустья».

Вторая исполняла свои обязанности без культурно-развлекательного декора, где-то неподалеку от кладбища и по цене — за порцию гуляша…

Но приезжали сюда и другие люди, которые укрепляли и возвращали веру в человека. Или лучше сказать: которые доказывали, что верить в гавань — это не значит разувериться в человеке. Особенно растрогал инженера — он опять пережил один из приступов патетики, которые в этот ранний период посещали его подобно азиатскому гриппу, — приезд старого Казаича.

В давние времена Лука Казаич, друг его отца, преподавал Слободану историю и латинский язык. Еще до войны, активный левый, он заработал в тюрьме болезнь почек, из-за чего никогда не женился, а потом особенно переживал, так как не смог уйти в партизаны, куда влекли его левые убеждения. Кроме того, он был уроженцем Мурвицы, где ему принадлежали небольшой виноградник и сложенная из камней хибарка.

Казаичу, вероятно, было уже под семьдесят.

— Я долго не выходил на пенсию, — объяснил он Слободану. — Но как только услышал об этом, сразу же подал заявление и прямо сюда. Alea jacta est[3].

Последние годы он служил в Риеке, потому что в Загребе не мог выдержать без моря. Не мог он жить и без работы, этот одинокий старик, и когда узнал, что в Мурвице начали строить гавань, решил, что его место там, что он посвятит свои последние годы родному городку, описывая его историю. Он считал это своим долгом.

— Теперь моя история получает смысл, — непрестанно сплевывая от возбуждения, сказал он, надеясь встретить одобрение у Слободана. — Ее теперь как бы венчает корона, не так ли? Что это была бы за история, если б все здесь завершилось упадком, переселениями, медленной смертью. Мурвица не древний Рим, и я не Гиббон для подобных занятий. А теперь эта история приобретает смысл. Все как бы имело некую цель, некий заранее предугаданный план, я хочу сказать, план предвидения. Гиббон сказал, что история — это только регистрация, перечень концов, главным образом гибелей, смертей, катастроф. А я хочу участвовать в создании нового. Ab ovo