Гарвардская площадь - [20]

2

Через неделю, в воскресенье, я снова пришел в кафе «Алжир», надеясь, что Калаж не появится, хотя чутье предупреждало об обратном. Снова выдался жаркий и душный день конца лета, прохладных мест, кроме кино, почти не осталось, но тратиться на кино не хотелось. Я посмотрел туда, где он сидел на прошлой неделе. Столик занимала пара с ребенком, я нашел себе столик в другой части кафе, сел, вытащил «Мемуары» Ларошфуко. Услышал его голос. Он сидел неподалеку от меня и препирался со своим соперником по нардам.

– Опять ты то же. Больше не смей. Я тебя предупредил.

Мне было не разобрать, что это: обычная словесная перепалка между игроками или серьезное предупреждение. И тут Калаж очень громко хлопнул черной костяной фишкой по доске, едва ли не в исступлении.

– Nique ta mère, ник твою мать!

Еще один хлопок, и соперник, алжирец Муму, рявкнул:

– Nique la tienne, ник твою!

– Чем именно? – осведомился Калаж.

– Играй давай! – откликнулся Муму.

Калаж снова бросил кости – двойное что-то, что именно, я не понял, понял лишь, что двойное, потому что тут же услышал хлоп, хлоп, хлоп, хлоп – четыре раза. Игра завершается, победа за ним. И тут он взорвался.

– Что опять? Да чтоб я с тобой сел еще хоть раз!

– Чего так? – изумился алжирец.

– Никогда, никогда, никогда я с тобой больше не буду играть!

– Я что, жульничаю?

– А я сказал, что ты жульничаешь?

– Чего ж тебе тогда не нравится, и вообще ты о чем?

– А о том, что нельзя каждый раз выбрасывать тройку и единицу.

– Почему?

– Parce que c’est mathématiquement impossible[4].

Калаж потребовал, чтобы Муму еще раз бросил кости – он совершенно убежден, что тот как-то по-мошеннически держит эти самые кости, потому и выскакивают всё тройка и единица. Алжирец рад был ему угодить, однако настоял, чтобы его предыдущие тройка с единицей ему засчитались. Он выбросил пятерку и шестерку.

– Нет, – не отвязывался Калаж, – держи кости так же, как раньше, в этой твоей жульнической манере, чтобы кости ударились об угол коробки. В тебе вообще все жульническое. Как у всех твоих соотечественников.

– В смысле, вот так? – уточнил алжирец, держа кости именно так, как описал Калаж.

– Вот именно.

– Я всегда кости только так и держу.

– Играй давай!

Бедолага бросил кости, выпали тройка и единица.

– Что я тебе говорил? Каждый раз, как ты бросишь, выпадают тройка и единица.

– Ты совсем сбрендил: понятно, что у тебя мозги как у тапира.

– Не сбрендил я.

– Тогда сам попробуй.

Калаж схватил кости, выпали двойка и четверка.

– Просто я по-твоему не умею. Никогда больше с тобой не сяду играть. Bonne journée[5].

Он встал, огляделся, увидел меня, подошел к моему столику. Я знал, что читать дальше не получится. Он пододвинул себе стул, подсел ко мне, от души пожал мне руку, поерошил мои волосы, осмотрел помещение с этой новой точки на случай, если по ходу игры что-то пропустил, и заказал кофе.

– Тут невыносимо жарко, – заявил он. Минут через десять встал, допил кофе и сказал, что знает место, где прохладнее: – Идем давай!

Мы дошагали до небольшой французской кондитерской на Холиоки-стрит. Здесь молодые преподаватели часто пили кофе в обществе студентов, когда хотели продемонстрировать неприятие официоза. Именно здесь можно было поворчать, побрюзжать, излить душу преподавателям, которые, несмотря на самые добрые свои намерения, ничего не могли поменять в системе, ничем не могли помочь. Здесь же они встречались с вами, когда им отказывали в зачислении на постоянную должность, и разражались бесконечной воркотней, которая только напоминала вам о том, что в качестве друга вы такое же пустое место, как и они в те моменты, когда вы оказываетесь в заднице. Однако именно здесь – о чем я поведал Калажу – я дважды в неделю давал уроки французского Хезер по ходу предыдущего весеннего семестра.

– Чего за Хезер? – осведомился он.

Хезер была студенткой и байдарочницей. Я заранее вообразил себе, как он станет потешаться над женщиной, у которой голос намного ниже моего. Я рассказал, как однажды по ходу урока Хезер подняла на меня глаза и как бы ни с того ни с сего осведомилась, не хотел бы я стать тьютором в Лоуэлл-Хаусе. Конечно, хотел бы. А откуда такой вопрос, спросил я, и чем она тут может мне помочь. Ответ оказался лапидарнее некуда. «Тогда – без проблем!» Я не понял, что значит это «без проблем». «Без проблем, в смысле, pas de problème», – пошутила она в меру известного ей французского (навыков разговора она так и не освоит). Мрачно, хмуро, слегка грубовато. Поняв, что не убедила, она добавила: «В смысле, с удовольствием!» – «Вы уверены?» – «Конечно, уверена». Заметив, что у меня остались легкие сомнения по поводу ее всемогущества, она для надежности выпалила: «Это, у меня там блат есть». Кратко, четко и по делу. Именно так – что я понял далеко не сразу – Белые Англосаксы-Протестанты выражали свою чистосердечную приязнь, так они воздействовали на действительность, когда им хотелось на нее воздействовать. В то, что у нее есть какой-то блат, я, естественно, не поверил. Однако через месяц мне предложили подать заявление на должность внештатного тьютора.

По утрам она любила заниматься греблей, любила Джордж Элиот, обожала «Персиваля». Поди во всем этом разберись.