Гарри из Дюссельдорфа - [91]

Не прошло и десяти минут, как Андерсен втянулся в игру с детьми, отчего шум в комнате удвоился. Гейне вернулся в кабинет. Через некоторое время он пригласил гостя к себе и прочел ему только что написанное стихотворение в его честь:

Мы пели, смеялись, и солнце сияло,

И лодку веселую море качало,

А в лодке, беспечен, и молод, и смел,

Я с дорогими друзьями сидел.

Но лодку, беснуясь, разбили стихии,

Пловцы, оказалось, мы были плохие,

На родине потонули друзья,

Но бурей на Сену был выброшен я.

И новых нашел я товарищей в горе,

И новое судно мы наняли вскоре,

Куда-то несет нас чужая река…

Так грустно! А родина так далека!

Мы снова поем, и смеемся мы снова,

А небо темнеет, и море сурово,

И тучами весь горизонт облегло…

Как тянет на родину! Как тяжело!

Слезы заблестели на глазах необычайно чувствительного Андерсена. Он тоже много выстрадал у себя на родине и так же тосковал, когда ему приходилось быть вдалеке от Дании. Гейне приписал на листке бумаги: «Это стихотворение, которое я пишу в альбом моего дорогого друга Андерсена, сочинено в Париже 4 мая 1843 года. Генрих Гейне».

Андерсен бережно спрятал листок бумаги в карман сюртука.

— Это самое драгоценное из всего, что я привезу домой, — сказал Андерсен и крепко пожал руку собрату.

Мягкость и чистосердечие Андерсена располагали к себе Гейне, а его сказки всегда привлекали глубокой поэтичностью. В них оживали вещи, наделенные человеческими чувствами, характерами и мыслями. Когда-то Гейне в «Путешествии по Гарду» писал о светлой природе сказки, умеющей все будничное и обычное сделать ярким и исполненным поэзии и красоты. Именно таким был этот датский сказочник, умевший рассказать и про оловянного солдатика, и про штопальную иглу, и про героическое сердце матери, и про розу с могилы Гомера, и про музу будущего XX века.

Оба писателя — немецкий и датский — просто и непринужденно говорили каждый о своей родине, о ее муках и радостях. Гейне сетовал на то, что вот уже двенадцать лет, как он не виделся с матерью, что в Гамбурге год назад был огромный пожар, уничтоживший целые кварталы, что тоска по отечеству будит в нем вечную тревогу, а ночные мысли не дают спать.

Гейне порылся в рукописях, нашел небольшой листок и прочитал, как всегда, тихим, ровным голосом:

Как вспомню к ночи край родной,

Покоя нет душе больной:

И сном забыться нету мочи,

И горько-горько плачут очи.

Проходят годы чередой..

С тех пор как матери родной

Не видел я, прошло их много!

И все растет во мне тревога.

И грусть растет день ото дня.

Околдовала мать меня:

Все б думал о старушке милой, —

Господь храни ее и милуй!

Как любо ей ее дитя!

Пришлет письма, — и вижу я:

Рука дрожала, как писала,

А сердце ныло и страдало.

Забыть родную силы нет!

Прошло двенадцать долгих лет.

Двенадцать лет уж миновало,

Как мать меня не обнимала.

Андерсен с грустью смотрел на бледное, измученное лицо Гейне, на закрывающиеся глаза, на бессильно висящую левую руку. Как не похож Гейне на того молодого и стремительно-живого поэта, с которым он впервые встретился в Париже десять лет назад! На прощание Андерсен сказал поэту как-то строго и значительно:

— Вы непременно должны добиться разрешения поехать на родину. Слышите: непременно!

С тех пор Гейне называл про себя «ночными мыслями» мечту посетить родину и даже так озаглавил стихотворение, начало которого он прочитал Андерсену.

Хлопоты не привели ни к чему. Прусское правительство наотрез отказало Гейне в разрешении на въезд. Было подтверждено, что, как только Гейне ступит на прусскую землю, он будет тотчас арестован. И все же он решил во что бы то ни стало посетить Гамбург, повидаться с матерью, устроить издательские дела с Кампе.

Пришлось добираться через Брюссель и Амстердам, а дальше в обход морским путем до Бремена. Мать просила его в письмах не ехать морем, она считала такое путешествие опасным, но еще опаснее было попасть в лапы прусским жандармам.

Двадцать первого октября 1843 года Гейне выехал из Парижа. Только теперь он почувствовал, как тяжело ему оставлять Матильду хотя бы и на короткое время. Но все его мысли были о Германии. В голове складывались строки стихов:

Прощай, чудесный французский народ,

Мои веселые братья!

От глупой тоски я бегу, чтоб скорей

Вернуться в ваши объятья.

Я даже о запахе торфа теперь

Вздыхаю не без грусти,

О козочках в Люнебургской степи,

О репе, о капусте,

О грубости нашей, о табаке,

О пиве, пузатых бочках,

О толстых гофрятах, ночных сторожах.

О розовых пасторских дочках

И мысль увидеть старушку мать,

Признаться, давно я лелею.

Ведь скоро уже тринадцать лет,

Как мы расстались с нею.

Прощай, моя радость, моя жена,

Тебе не понять эту муку,

Я так горячо обнимаю тебя —

И сам тороплю разлуку.

Жестоко терзаясь — от счастья с тобой,

От высшего счастья бегу я,

Мне воздух Германии нужно вдохнуть,

Иль я погибну, тоскуя.

Двадцать девятого октября Гейне прибыл в Гамбург. Он с трудом узнавал город. Свыше четырех тысяч домов сгорело во время прошлогоднего пожара. Тяжелое впечатление производили торчавшие из земли обгоревшие стены, почерневшие от дыма. Дом, где жила мать Гейне, тоже сгорел; сгорели и его рукописи и книги, оставленные матери на хранение. Но самое страшное было то, что изменились и люди: постарели, поблекли. Мать, всегда державшаяся прямо и гордо, превратилась в сгорбленную старушку, непривычно для него слезливую, с дрожащими руками и неверной походкой. Но и она не узнала своего любимого сына, хотя он старался скрыть от нее признаки болезни: неподвижную левую руку, закрывающиеся веки глаз, сильнейшие головные боли. Да, время шло: сестра Шарлотта из тоненькой изящной женщины превратилась в обрюзгшую толстушку, занятую только заботами о детях.