Гарики на каждый день - [2]

и носят штатское они.

Российский нрав прославлен в мире,

его исследуют везде,

он так диковинно обширен,

что сам тоскует по узде.

Зима не переходит сразу в лето,

на реках ледоход весной неистов,

и рушатся мосты, и помнить это

полезно для российских оптимистов.

Мечты, что лелеяли предки,

до срока питали и нас,

и жаль, что одни лишь объедки

от них остаются сейчас.

У жизни свой, иной оттенок,

и жизнечувствие свое,

когда участвуетзастенок

во всех явлениях ее.

Не в силах нас ни смех, ни грех

свернуть с пути отважного,

мы строим счастье сразу всех,

и нам плевать на каждого.

Окраины, провинции души,

где мерзость наша, низость и потемки,

годами ждут момента. А потомки

потом гадают, как возник фашизм.

Я боюсь, что там, где тьма клубится,

где пружины тайные и входы,

массовый инстинкт самоубийства

поит корни дерева свободы.

Любую можно кашу мировую

затеять с молодежью горлопанской,

которая Вторую Мировую

уже немного путает с Троянской.

II. Среди немыслимых побед цивилизации мы одиноки, как карась в канализации

Из нас любой, пока не умер он,

себя слагает по частям

из интеллекта, секса, юмора

и тношения к властям.

Когда– нибудь, впоследствии, потом,

но даже в буквари поместят строчку,

что сделанное скопом и гуртом

расхлебывает каждый в одиночку.

С рожденья тягостно раздвоен я,

мечусь из крайности в конец,

родная мать моя – гармония,

а диссонанс – родной отец.

Между слухов, сказок, мифов,

просто лжи, легенд и мнений

мы враждуем жарче скифов

за несходство заблуждений.

Кишат стареющие дети,

у всех трагедия и драма,

а я гляжу спектакли эти

и одинок, как хер Адама.

Не могу эту жизнь продолжать,

а порвать с ней мучительно сложно;

тяжелее всего уезжать

нам оттуда, где жить невозможно.

В сердцах кому-нибудь грубя,

ужасно вероятно

однажды выйти из себя

и не войти обратно.

Каждый сам себе – глухие двери,

сам себе преступник и судья,

сам себе и Моцарт и Сальери,

сам себе и жолудь и свинья.

У нас пристрастие к словам –

совсем не прихоть и не мания;

слова необходимы нам

для лжи взаимопонимания.

То наслаждаясь, то скорбя,

держась пути любого,

будь сам собой, не то тебя

посадят за другого.

По образу и духу своему

Создатель нас лепил, творя истоки,

а мы храним подобие Ему

и, может, потому так одиноки.

Не прыгая с веком наравне,

будь человеком;

не то окажешься в говне

совместно с веком.

Гляжу, не жалуясь, как осенью

повеял век на пряди белые,

и вижу с прежним удовольствием

фортуны ягодицы спелые.

Вольясь в земного времени поток

стечением случайных совпадений,

любой из нас настолько одинок,

что счастлив от любых соединений.

Не зря ли знаньем бесполезным

свой дух дремотный мы тревожим?

В тех, кто заглядывает в бездну,

она заглядывает тоже.

Есть много счастья в ясной вере

с ее тяжелым грузом легким,

да жаль, что в чистой атмосфере

невмочь моим тяжелым легким.

Непросто – думать о высоком,

паря душой в мирах межзвездных,

когда вокруг под самым боком

сопят, грызут и портят воздух.

Мы делим время и наличность,

мы делим водку, хлеб, ночлег,

но чем отчетливее личность,

тем одиноче человек.

И мерзко, и гнусно, и подло,

и страх, что заразишься свинством,

а быдло сбивается в кодло

и счастливо скотским единством.

Никто из самых близких поневоле

в мои переживания не вхож,

храню свои душевные мозоли

от любящих участливых галош.

Разлуки свистят у дверей,

сижу за столом сиротливо,

ребята шампанских кровей

становятся бочками пива.

Возделывая духа огород,

кряхтит гуманитарная элита,

издерганная болью за народ

и сменами мигрени и колита.

С успехами наук несообразно,

а ноет – и попробуй заглуши –

моя неоперабельная язва

на дне несушествующей души.

Эта мысль – украденный цветок,

просто рифма ей не повредит:

человек совсем не одинок –

кто– нибудь всегда за ним следит.

С душою, раздвоенной, как копыто,

обеим чужероден я отчизнам –

еврей, где гоношат антисемиты,

и русский, где грешат сионанизмом.

Теснее круг. Все реже встречи.

Летят утраты и разлуки;

иных уж нет, а те далече,

а кто ослаб, выходит в суки.

Бог техники – иной, чем бог науки;

искусства бог – иной, чем бог войны;

и Бог любви слабеющие руки

над ними простирает с вышины.

За столькое приходится платить,

покуда протекает бытие,

что следует судьбу благодарить

за случаи, где платишь за свое.

В наших джунглях, свирепых и каменных,

не боюсь я злодеев старинных,

а боюсь я невинных и праведных,

бескорыстных, святых и невинных.

Уходят сыновья, задрав хвосты,

и дочери томятся, дома сидя;

мы садим семена, расти цветы,

а после только ягодицы видим.

Когда кругом кишит бездарность,

кладя на жизнь свое клише,

в изгойстве скрыта элитарность,

весьма полезная душе.

Мне жаль небосвод этот синий,

жаль землю и жизни осколки;

мне страшно, что сытые свиньи,

страшней, чем голодные волки.

Друзья всегда чуть привередливы.

И осмеять имеют склонность.

Друзья всегда чуть надоедливы.

Как верность и определенность.

Господь посеял нас, как огород,

но в зарослях растений, Им растимых,

мы делимся на множество пород,

частично вообще несовместимых.

Живу я одиноко и сутуло,

друзья поумирали или служат,

а там, где мне гармония блеснула,

другие просто жопу обнаружат.

С моим отъездом шов протянется,

кромсая прямо по стране

страну, которая останется,

и ту, которая во мне.

Я вдруг утратил чувство локтя

С толпой кишашего народа,