Гарем ефрейтора - [7]

Сталин пристально рассматривал карту, чувствуя, как вскипает внутри беспричинный тяжелый гнев. Карта была подарком немыслимой ценности для Ставки. Изящно-наглое и аскетичное в своей сути творение чужого хищного ума, его холодная напористая логика. Все здесь подсказывало, что карта — плод долгих напряженных усилий германской военной машины. Если это дезинформация, то блестящая в своей убедительности. С этой минуты карта становилась реальностью, властно вторгалась в штабные разработки, подталкивала к определенным решениям.

Верховный терпеть не мог подталкиваний в какой бы то ни было форме и не прощал этого никому. Молчание тягостно затянулось. Наконец он прервал его низким клокочущим голосом:

— Вы понимаете, что принесли?

— Так точно, товарищ Сталин. Источник абсолютно надежен.

— Абсолютно надежного нет ничего. Это противоречит диалектике.

Без стука и доклада вошли Жуков и Шапошников, поздоровались.

— Здравствуйте, Борис Михайлович, Георгий Константинович. Разведка настаивает, что Гитлер нацелился на Кавказ. Полюбуйтесь. — Передал карту Жукову, отошел к окну. — Что думает Генштаб?

Глухая надтреснутость голоса, то, как повел он плечом, заставили быстро переглянуться Жукова и Шапошникова: Верховный с трудом сдерживал раздражение.

Шапошников и Жуков долго ошеломленно вглядывались в карту. Знание направления главного удара вермахта могло породить неограниченные варианты в штабной контригре, ловушки, контрудары. Все было слишком хорошо, чтобы поверить в карту безоговорочно.

— Пода-арочек, — хмуро процедил Жуков, — прямо яблочко на тарелочке.

— Вы, Борис Михайлович? — спросил, не оборачиваясь, Верховный.

— Крепко сработано и нахально. Похоже на аппетиты и стиль Гальдера.

— Неделю назад разведка информировала нас о развертывании румынских, венгерских, итальянских войск на юге, о формировании особых подразделений из пленных кавказцев. Вчера они подсунули справочник-путеводитель по Северному Кавказу, который немцы готовят для себя в Лейпциге. Сегодня — уже весь план летней кампании вермахта. И тоже кавказского толка. Может, заодно подскажут нам время и место окончания войны? Что вы на это скажете, Георгий Константинович?

— Одно к одному. Больно удачно, чтобы с маху поверить, — помедлив, сумрачно отозвался Жуков.

Сталин обернулся, тяжело уперся взглядом в генерала разведки:

— Вы упорно толкаете нас к решению ограбить центральную, московскую оборону и перебросить резервы на юг. Вам не кажется, что плод, который упал в наши руки, гнилой? Нет, хуже — отравленный. Не слишком ли легко он упал?

— Такие сведения легко не даются. Я ручаюсь за информацию головой.

Шапошников заметно побледнел, осторожно втягивал воздух сквозь зубы: ему было плохо. Слова генерала разведки падали в недобрую тишину. Они взламывали ледяную недоверчивость Сталина. Жукову было тоже не по себе.

— Не спорю, — наконец отозвался Верховный. — Ваша голова у нас на вес золота. Тяжелее, чем у Голикова. Мы взвешивали. Но она не перевесит всей России, если немцы все же ударят в центре. Откуда эта информация? Кто ее подсунул?

Генерал молчал.

— Кто дал сведения, я спрашиваю?

Начальник разведки не мигая смотрел в глаза Сталину и по-прежнему молчал. Дикое, противоестественное это молчание становилось невыносимым. Жуков медленно повел головой, кашлянул.

— Тот самый человек, которому мы не поверили в сорок первом. Из группы Харнака и Шульца-Бойзена, — наконец ответил генерал.

Верховный, откачнувшись, опустил руку с трубкой. Слова начальника разведуправления опалили недобрым — напоминанием о просчете Верховного. Шапошников, растирая сердце, качнулся, болезненно вздохнул:

— Товарищ Сталин… Я плохо себя… Разрешите…

— Идите, Борис Михайлович. Нельзя так себя перегружать.

Они проводили взглядами обмякшую фигуру маршала. Когда за ним закрылась дверь, Сталин нажал кнопку звонка, сказал заглянувшему Поскребышеву:

— Сделай нам чаю.

Они вышли одновременно: Поскребышев — в приемную, Верховный — в комнату отдыха, устало приволакивая ноги. Медленно притворил за собой массивную, мореного дуба, дверь.

Жуков шевельнул сведенными плечами, разминая напрягшиеся мышцы, остро глянул на начальника разведки, придвинулся к нему, бросил сквозь зубы:

— Куда ж ты на рожон прешь, генерал? Себя угробить хочешь — черт с тобой! Дело угробишь, дело!

— Я не хочу повторения сорок первого, — глядя перед собой, непримиримо, жестко отозвался генерал.

— Он не хочет… а мы, что ли, хотим? И нечего тут сорок первым козырять! Ваши умники перед июнем трижды о начале войны оповещали. И каждый раз — ни хрена подобного! Или забыл?

Генерал сковырнул запекшуюся было корку с их общей, всенародной раны, которая могла быть менее глубокой и мучительной, если бы Сталин учел обоснованные разведданные в своем стратегическом расчете. И начальник разведки напомнил об этом. За его плечами стояли люди, которые, сделав смертельный риск своей профессией, выходили на такие немыслимые высоты духа во имя Родины, что собственная судьба казалась иногда генералу весьма и весьма вторичной перед Истиной. Накануне он получил информацию — окольным путем, через Берлин, — о судьбе своего разведчика в Лейпциге, успевшего передать сведения о карте-путеводителе.