Гардеробщик - [4]

В кухню мы перешли, когда за окнами окончательно стемнело.

Старый, как-то ржаво идущий будильник. Пачка грузинского чаю. Пачка сахару. Пшено. Гречка. В кастрюльке на плите – протухший суп. Я немедленно вылила суп в унитаз, а кастрюльку залила горячей водой.

Пузырек валокордина. Валидол в таблетках. На стуле в углу – стопка газет “Советский спорт”. За несколько лет.

В навесном шкафчике – самая простая посуда. Несколько склеенных из осколков чашек. Пользоваться ими уже невозможно.

Такого рода богатства мне достались.

Когда мы закончили, понятых пришлось будить. Оба они задремали на диване плечом к плечу, как в вагоне метро.

Мы расписались под актом и описью. Юрист встал, потянулся, зевнул.

– Видишь, – сказал жэковец участковому, – какой молодой. Я бы потянулся, у меня бы каждый суставчик застонал, заскрипел, а его и не слышно, будто кошка.

Юрист рассмеялся, а участковый погасил на кухне свет и сказал:

– Форточку не забудьте закрыть.

– Погодите! – воскликнула я. – А мне-то что теперь со всем этим делать?

Они оглянулись на меня.

– Да что хотите, – сказал участковый.

– Но квартиру от вещей все-таки освободите, – сказал жэковец.

– Прямо сейчас?

– За неделю управитесь?

Я попросила разрешения задержаться в квартире, оглядеться, подумать.

– Почему бы и нет? Правда, Сергей Иванович? – сказал жэковец. – Вот вам ключ. Запасной у меня имеется, а новые жильцы все одно новые замки врежут.

На самом деле мне ужасно хотелось, чтоб все ушли, а он остался.

Чтобы мы посидели с ним вдвоем на кухне, поставили бы чайник, выпили бы как ни в чем не бывало чаю из целых чашек. Открыли бы форточку.

Он бы выкурил папиросу и рассказал мне о гардеробщике. Жэковец, несомненно, был человек проницательный.

Возможно, он и остался бы со мной. Но я не решилась его об этом попросить. Впоследствии же, когда я заглядывала к нему в контору, там толпился народ, и поговорить один на один, не торопясь, вдумчиво, было невозможно. Да к тому времени я уже и не знала, какие вопросы задавать о гардеробщике, в такую фантастическую фигуру он вырос.

Так просто. Умирает человек, и все, что он хранил, берег, из чего пил и ел, все его – уже ничье, не имеет ни значения, ни смысла.

Никто уже не знает, кто изображен на этих фотографиях, кто написал эти письма. Да никто и не будет об этом думать. Снесут на помойку и фотографии, и письма, и чашки, и старый стол, и заботливо склеенные фигурки. Всё. Жизнь кончилась. Растворилась во тьме.

И откуда знал гардеробщик, что не решусь я просто так взять и выкинуть все эти вещи? Зачем они мне? Зачем мне его жизнь? Да и что я могу узнать о ней из этих осколков? Пусть даже склеенных.

Я листала на кухне старый пузатый альбом. Листала внимательно, надеясь увидеть какой-то знак, какой-то намек, оставленный мне гардеробщиком. Какое-нибудь указание, объяснение, зацепку.

Я надеялась увидеть его молодым. Не знаю, может быть, я его не узнавала, но, по-моему, во всем альбоме было только три его фотографии – на паспорт.

Насколько я поняла, в доме этом он появился в 1955 году. Здесь тогда жила Ольга Степановна Муханова, одинокая, бездетная. И снимки в альбоме принадлежали ей, и письма, присланные родителями из

Рязанской области с 1930 по 1947 год.

В 1955 она вышла замуж за гардеробщика. Ей было сорок шесть, ему – сорок. Впрочем, он тогда гардеробщиком не был. Молодой, сорокалетний мужчина устроился дворником. В шкатулке, кроме их свидетельства о браке, свидетельства о ее смерти семь лет назад, его паспорта нового образца, полученного в 1978 году, хранилась выписка из его трудовой книжки. Книжка была заведена в 1955-м.

В 1955-м он женился на Мухановой Ольге Степановне, в 1955-м прописался в этом доме, в 1955-м устроился работать дворником. Чем занимался гардеробщик до 1955 года, было совершенно не ясно. Может быть, все его документы сгорели. Может быть, поразила его амнезия.

Может быть, он надеялся, что я – за него – все вспомню?

В таких размышлениях под ржавый перестук часов шло время.

Совершенно точно принадлежали гардеробщику газеты “Советский спорт” и билеты на футбол, которые он все сохранял в отдельной жестяной коробочке из-под грузинского чая высшего сорта. На билетах отмечал он счет матчей.

Он ходил на “Спартак”. Садился всегда на одно и то же место. Билеты на одно и то же место можно брать только по знакомству.

Я отложила бумаги, налила в чайник свежей воды из крана и поставила на огонь. И – буквально подпрыгнула от звонка. Как будто звонок разбудил меня или застал за преступным делом, так я испугалась. К двери я подходила с чувством, что за ней стоит гардеробщик. Он не нашел в кармане ключа и увидел в своих окнах свет. Он не знал, что уже похоронен…

Лицо женщины на площадке было маленькое, круглое, упрямое. Истовое, как у человека, все душевные силы которого напряжены и направлены в одну цель.

– Я живу прямо напротив, – сказала женщина, – окна у нас на улицу.

На всей площадке только ваши окна смотрят во двор. Мне необходимо посмотреть во двор. Позвольте.

Она вошла стремительно. Я даже не успела сказать: “Пожалуйста”. И поздороваться не успела. Только отступить, дать дорогу.