— Вы мне позвольте господина Некрасова, Косьма Васильич, — робко сказал Николай.
— Могу, могу… Все могу… Я рад. Водку не пьешь? Не хочешь рюмочку… без папаши, а? Ну, и отлично. Не пей. Скверно, брат… голова болит, жена ругается… А Некрасова я тебе дам. Я уважаю молодое поколение.
Мартин Лукьяныч приказал позвать конторщика, чтобы написать расписку в получении задатка. И когда Агей Данилыч вошел и, поклонившись с обычным своим угрюмым достоинством, остановился около притолоки, последовали следующие рекомендации:
— Вот наш фармазон и афеист, Косьма Васильич! Поверите ли, до чего дошел — господа бога отрицает.
Рукодеев осовелыми глазами посмотрел на Агея Данилыча и с трудом приподнялся.
— То есть в каком смысле? — спросил он.
— Я на сочинениях господина Во´лтера основываюсь, — скромно ответствовал Агей Данилыч.
— А!.. Очень… очень приятно. Садитесь, прошу покорно.
— Да он постоит, помилуйте, — сказал Мартин Лукьяныч.
— Я постою-с.
— Очень… очень приасходно.
— Ежели они утверждают, что был потоп, то это одно баснословие-с, — неожиданно заявил Агей Данилыч, — пилигримы занесли на возвышенные места раковины, и отсюда пошла басня.
— Очень приасходно… Но что же вы, так сказать, признаете?
— Я признаю натуру-с.
— В каком отношении?
— В отношении разума-с. Я разум признаю. Остальное — басни-с. И хотя же господин Лейбниц и утверждает, что сотворено все к лучшему, но это суть неправильно. Господин Во´лтер в «Кандите» — сиречь «Приключения простодушного» — изрядно доказал, что это нарочитая чепуха-с.
— Но, однако же, есть материя!
— Все суть одно — натура-с, как ее ни назови.
— Выпиваете? — Рукодеев подморгнул Агею Данилычу и щелкнул пальцем по графину.
— Никак нет-с.
— Он у нас чудак, — сказал управитель, как бы извиняясь за Агея Данилыча.
— Уважаю! — внушительно заявил Косьма Васильич. — Ваше имя-отчество позвольте узнать?.. Агей Данилыч?.. Я уважаю таких чудаков. Отсталость большая от нынешнего века, но… верррно и правильно. Руку вашу, Агей Данилыч… Зачем же унижать себя?
— Сядь, Дымкин, — приказал Мартин Лукьяныч.
В это время кухарка Матрена просунула голову в дверь и сказала:
— Николай Мартиныч, за тобой от конюшего пришли.
— Это еще зачем?! — строго спросил Мартин Лукьяныч.
— А я почем знаю?.. Канон, что ли, покаянный читать.
— Какой канон? — спросил Мартин Лукьяныч у Николая.
Николай так и сгорел к опустил глаза, чтоб не смотреть на Рукодеева.
— Это Андрея Критского, — торопливо проговорил он, проглатывая слова, и умоляющим шепотом добавил: — Я, папенька, лучше ужо на сон грядущий его прочитаю.
— Вот молодежь-то какова, Косьма Васильич! К вечерне по-настоящему надо ему ехать, — ну, вот отец Григорий снисходит: управителев сын, то да сё… канон разрешает вместо вечерни. Я в приходе, можно сказать, лицо, а сынок и пользуется этим!.. Ну уж, сиди, сиди, нечего с тобой делать. Матрена! Скажи, что нельзя, мол, занят Николай Мартиныч.
Агей Данилыч хотел, по своему обыкновению, вставить язвительное слово, но вспомнил, в какой находится компании, и только крякнул. Косьма Васильич с усилием посмотрел на Николая, укоризненно покачал головою и пробормотал:
— Напрасно, напрасно, молодой человек!
Несвязная и бестолковая беседа кончилась только к вечеру. Затем Рукодеев так охмелел, что Николаю вместе с Агеем Данилычем пришлось на руках вынести его из комнаты и точно мертвое тело положить в тарантас. «Молодец» сидел теперь уже не на козлах, а на «господском месте»; внутренность тарантаса была набита сеном.
— Готов! — сказал он, презрительно поворачивая хозяина на бок. — Что, смирен был?
— А что?
— Он у нас страшный азарной во хмелю. Иной раз и-и, дым коромыслом подымет! Особливо из-за баб.
«Молодец» уселся поплотнее, только что расправил вожжи, как вдруг Рукодеев очнулся.
— Исейка! — заорал он диким голосом. — Пошел!.. В Кужновку!.. К Малашке!.. Разделывай, стервецкий сын!..
На мгновение перед глазами Николая поднялась вся в сене, растрепанная, с исступленными глазами фигура с бобровым картузом на затылке, с галстуком, съехавшим набок, с косматою грудью, засквозившею через расстегнутую рубаху, и вдруг сразу загремели колеса, забренчала наборная сбруя, неистово залились бубенчики и что со силы закричал Исейка: «Эй, соколики, подхватывай!» — и не прошло десяти секунд, как Косьма Васильич Рукодеев умчался за красный двор по дороге в село Кужновку.
Агей Данилыч посмотрел вслед, сожалительно чмокнул губами и запустил пальцы в тавлинку.
— Что означает — купец, сударь мой, — сказал он.
— Что ж означает? — грубо возразил Николай. — Во-первых, и не купец, — вы ведь сами писали расписку, — а «потомственный почетный гражданин и кавалер». А потом — со всяким может случиться. Вам-то он, так сказать, ничего не говорил, а со мной как остался один на один — прослезился… и такие стихи произнес, прямо видно, как он мучается. А то — купец!
— Н-да, — пискнул Агей Данилыч, — я и не оспариваю… понятие у него есть: шибкие слова может провозглашать. Ну, однако далеко, сударь мой, до Во´лтера! Отменно далеко-с.
Мартин Лукьяныч сидел за столом, положивши на руки отяжелевшую голову. Когда вошел Николай, он с усилием приподнялся и посмотрел на него напряженным и строгим взглядом.
