— Если желаете, я могу вас снабдить: у меня абонемент в библиотеке, — продолжал тот. — Приезжайте как-нибудь, буду рад. Я молодое поколение люблю. Слышали об Илье Финогеныче? Купец, но просвещенный субъект вполне, отличную библиотеку завел. Будете в городе, непременно познакомьтесь. Есть у меня и собственные книги: два шкафа-с. Разумеется, подбор не особенный, — есть между прочим и Вальероль, однако могу снабдить и Дарвином.
— Роман-с?
— О нет, напротив. Рассказывается, в каком, например, смысле человек из обезьяны проистек. Такое и заглавие: «О происхождении человека».
— Но как же из обезьяны, Косьма Васильич, ежели человек сотворен в шестой день из персти?
Косьма Васильевич засмеялся и ответил словами, весьма похожими на те, которыми Агей Данилыч потешал Гарденино. Однако же в устах Косьмы Васильича эти слова имели совсем другое значение для Николая, тем более что Рукодеев закончил опять в высшей степени любезным обращением:
— Право, не хотите ли папироску, Николай Мартиныч?
В это время вошел Мартин Лукьяныч и еще в дверях низко поклонился Рукодееву. Рукодеев встал, отрекомендовался. Николай вскочил со стула.
— Вот мы тут с молодым человеком о литературе рассуждаем, — сказал Косьма Васильич, — прошу приехать ко мне. В нонешний век вся надежда на молодое поколение. Надо их развивать, развивать.
— Очень благодарю-с. Он у меня любит почитывать. Но негде взять-с… Из барской библиотеки, сами изволите знать, неловко. Я вот и сам охотник до книг, а негде. Ничего не поделаешь.
— Сделайте милость, ко мне. У меня много-таки, могу похвастаться.
— Очень благодарю-с. Если есть исторические ро´маны, премного обяжете. Ужасно, признаться, люблю историческое чтение. С молодости Зотовым, бывало, зачитывался… «Таинственный монах», например… Теперь уж как-то и не пишут таких книг. До чего забывался — совестно вспомнить-с: живши у хозяина в мальчиках, свечи крал, чтобы читать. Ей-богу-с!
— Я вот — советовал Николаю Мартинычу. Книг много.
— Очень благодарю… Благодари, Николай. Он у меня любознательный паренек. Вы напрасно его по отчеству, Косьма Васильич, — молод еще. Покорно прошу чайку… Вот, слышишь, Николай, как о тебе заботятся? Это надо чувствовать. Бери стакан. Вот на праздниках возьми лошадей и можешь съездить… Дадут — читай. Лучше, чем баклуши-то бить. Можете себе вообразить, до чего набаловался: из конюхов приятелей себе заводит-с!.. Я, брат, смотрю, смотрю, да и взыщу.
— А не напрасно, Мартин Лукьяныч? — снисходительно улыбаясь, возразил Рукодеев. — Конечно, не следует опускать себя, но в нонешнем веке во всяком разе гуманность требуется. Все мы, так сказать, братья, и потому мужик входит в то же число. Было время, его и продавали, а теперь все — граждане. Вы как полагаете, Николай Мартиныч?
— Я так полагаю, что ваши слова совершенно справедливы, — мужественно ответил Николай.
— Ну, уж ты бы не совался, — сказал отец.
— Как же, папенька, государь император освободил — и вдруг вы против!
— Поди, поди, поговори еще.
— А почему же, молодой человек, вашему папа´ и не иметь собственного мнения касательно эмансипации? — посмеиваясь, спросил Рукодеев.
— Как же можно-с!
— Ну, а почему?
— Потому все мы — подданные.
— Но во всяком разе не рабы. Как вы руководствуетесь в этом сюжете?
— Сроду родясь рабами не были, — с гордостью сказал Мартин Лукьяныч. — Еще прадед мой — царство ему небесное! — был мценским мещанином. Не высокое звание, но все ж таки не хам.
— А ежели не рабы, — продолжал Рукодеев, не спуская смеющихся глаз с Николая, — то уповаем больше на свой интеллект, а отнюдь не как прикажут.
— Так-с, — ответил Николай в недоумении.
— И ежели ваш папа´ не может чего одобрить, ужели ему одобрять потому, что он в подданстве?
Николай молчал.
— Вот то-то, балаболка, — заметил отец, — говорю: не суйся. С богом прекословить не могу — это правильно, но земной бог над душою не властен.
Но Рукодеев и на это утверждение не упустил возразить.
— Хе-хе-хе, ужли же так-таки и невозможно прекословить, Мартин Лукьяныч? — сказал он. — Я полагаю, что по мере накопления прогрессивных наук и это возможно-с: бог, так сказать, нашлет лихорадку, а я ее хиной, разбойницу; нашлет грозу, а и ее громоотводом да в землю; засуху, а у меня ирригационная система под рукою; океан воды, так сказать, всемирный потоп, — но мне на атлантическом пароходе и океан перемахнуть составляет один пустяк.
— Так-то оно так, — сказал Мартин Лукьяныч, из почтительности не решаясь оспаривать Рукодеева, — но во всяком разе смерть нашлет — не поспорите-с.
— Ну, это закон естества, Мартин Лукьяныч. Да и то при успехе наук ничего нельзя сказать. Нет, нет, молодой человек, читайте, читайте, — сказал Рукодеев, — развивайтесь!.. А я к вам, собственно, по делу. Мартин Лукьяныч: у вас, слышно, есть продажные валуха´, — не продадите ли мне? Хочу на нонешнее лето тысчонки две набрать, для нагула.
После чаю пошли смотреть валухов. Тем временем Николай, бросив допивать свой стакан, отрезал большой ломоть белого хлеба, спрятал его в карман и бегом направился в конюшню. Оттуда все уже ушли обедать, и оставались одни дежурные. В «рысистом отделении» дежурным опять был Федотка. Растянувшись на ларе, он крепко спал, подложив кулак под голову.