— А, перевели! — с злорадством сказал Мартин Лукьяныч.
— Окончательно перевели… Потому нет кормов прищемил нас ирод — вздоху не дает. За что, хучь бы меня в острог посадил? Только и всего, что, признаться, мы с Аношкой стог сена почали… Так ведь, аспид он тонконогий, надо скотине жрать-то аль нет?
— Не воруй. Сено барское, не твое. Это, брат, и я бы посадил на его месте.
— Экось что сказал! При тебе-то что мне за неволя воровать? Ты разочти, сколько кормов, сколько покосу у нас было… Сколько ты нам вольготы давал!..
— Ага! — произнес Мартин Лукьяныч, с самодовольством поглаживая живот.
— Что ж? Я завсегда скажу: отцом ты был для нас, дураков… Во как тебя понимаем!..
— Эге! Ну, а теперь-то… припеваючи живете?
— Припеваем, в рот ее дышло!.. Ты вот подумай, Лукьяныч: иди, говорит, в батраки. Ну, ладно: пошел я. Стало жнитво, посадили меня на экую махину… На жнейку, значит. Сижу окончательно словно идол, действую. Трах! — окончательно вдребезги… Туда-сюда, штраф!.. Трешница!.. Ловко… Земли не дает, лесу — прутика нету, из кормов хоть кричи… Что же это за жисть?
— Зато банк завели!
— Банка!.. Ты спроси, кто в ней верховодит-то: Шашлов Максимка да Агафошка Веденеев… Эх, что мы теперь надумали, Лукьяныч: окончательно на новые места хотим удалиться!.. Вот с Миколаем с твоим хотели потолковать… Пропадай пропадом Переверзев со своими машинами! Ударимся в Томскую аль на Амур, поминай как звали!
— Обдумали!.. Мало вас нищими-то оттуда приходят?
— Мы окончательно ходоков снаряжаем, Лукьяныч… Понимаешь? Вот прямо, господи благослови, пойдем с зятем Гаврюшкой, все приволья осмотрим. Из Гарденина двадцать три двора охотятся в переселенцы, тягулинских — двенадцать; мы с Гаврюшкой по трешнице с двора просим — была не была!.. За сотенный билет всю Расею насквозь пройдем, коли на то пошло… А на старине не жить, в крепость к купцам да господам не поступать сызнова!..
— Глупости, Герасим! — авторитетно вымолвил Мартин Лукьяныч. — Держитесь старины, вот что я вам скажу. Жить можно, это ты врешь. То есть с умом. Вот хоть Николая моего взять… Видишь? Товару одного, может, тысячи на четыре, гласным состоит в земстве, в ведомостях печатается, а? То-то и оно-то. Почему новые места? Баловство. Пороли вас мало. Вас не в острог, а именно драть нужно. Я, брат, Николая драл…. Вот и вышел человек. Теперь он женился, например (Мартин Лукьяныч понизил голос), то сё, из простых, дескать, из дворовых… а тут купец Еферов с дочерью навязываются, приданого пятьдесят тысяч… Другой бы разве не польстился? Но Николай умен. И я ему говорю: «Нико´ля, Татьяна Емельяновна хотя, мол, из простого звания, но ты вглядись…»
— Королева — одно слово! — подтвердил Гараська.
— Ты вглядись, говорю. Неописанной красоты, умна… Да пропадай они, пятьдесят тысяч!.. Я знаю, болтают разные там анафемы (Мартин Лукьяныч еще понизил голос), будто от живого мужа, будто не венчаны… А, что придумает народ!.. Иван Федотов помер, прямо говорю, что помер. А венчание было в Воронеже… Ха, не венчаны!..
— Да мы разве сумлеваемся, Лукьяныч?.. Опять же ежели и без венца… — Гараська еще хотел что-то добавить, но поостерегся и только помычал.
— А новые места — вздор! — заключил Мартин Лукьяныч громко.
В это время молодой попик, облокотившись на прилавок, отрывочно разговаривал с Татьяной: ее беспрестанно отвлекали покупатели.
— Изрядно торгуете, Татьяна Емельяновна?
— Как сказать, батюшка… Да вот живем. Оборот хотя и велик, но мы пользу берем небольшую, сами знаете.
— Да, да, хорошо у вас поставлено… Истинно по совести. Равно избегаете и скудости и стяжания… Хорошо. Слышали, отец Григорий скончался?
— Слышала… Добрый был священник, старинный.
— Да, да… И при конце жизни жестоко оскорбил отца Александра. — Попик усмехнулся.
— Чем же так?
— Были распущены долги отцом Григорием… Ну, и были расписки… Все по мужичкам, конечно. И, говорят, на знатную сумму: будто бы на пятьсот рублей… Вот при конце его жизни отец Александр и начал понуждать относительно расписок. Где спрятаны, да сделайте, мол, передаточную надпись и тому подобное… Слушал, слушал старик, — зажги, говорит, свечку, подай шкатулку. Зажгли, подали… И, вообразите, достал умирающий расписки и все до одной в огонь вверг… а сам лепечет: «Отпустите должником вашим!» Вообразите гнев стяжателя-зятя!
— Ах, как прекрасно!..
— Да да… Деток-то много ли у вас?
— Пятеро, батюшка. Меньшенькой с покрова годик пойдет… А это вот первенец, помощник. — Она указала на русоволосого мальчика.
Попик вздохнул.
— Была у меня девочка — схоронил, — сказал он. — Грустно не иметь детей. Ищу прибежища в книгах, вот школой занимаюсь… Но сердце болит.
— И-и, батюшка! — ласково проговорила Татьяна. — Вы молоды, будут и детки, господь захочет. А не будет детей много в мире. Лишь бы любовь не погасла.
— Блажен, кто верует, — тихо возразил священник и, как будто испугавшись своих слов, быстро добавил: — Конечно, конечно, все от господа. Не знаете, Татьяна Емельяновна, брошюры фирмы «Посредника» имеются еще у Николая Мартиныча?
— Есть, есть. Пять сотен из Москвы прислали.
— И новенькие?
— И новые есть. Толстого вышла очень уж трогательная. «Два старика». Да вы пожалуйте в горницу, там в шкапчике лежат… И журнал там. Кажется, последнюю книжку фельдшерица назад отдала. Пожалуйте в горницу!
