— А? Кто такой? — спросил юноша.
— Младший дворник, ваше-ство, с неделю тому нанят, — и швейцар улыбнулся своему разговору с дворником.
— Ты что смеешься, а?
— Деревенщина, ваше-ство, все по купцам живал. Удивляется.
— Чему удивляется?
— Удивительно ему, как живут господа и как купцы. Мужик-с.
Барчук вдруг схватил Григория за пуговицу и с оживленным, наивно-детским выражением в лице сказал своим настоящим, ломающимся голосом:
— Я не понимаю, Григорий, отчего мы не берем людей из Анненского, а нанимаем от разных купцов и тому подобное, а? Я понимаю тебя: ты — из гусар, вахмистр и тому подобное. Ты знаешь, я тоже выйду в гусары. В лейб-гусары, а? Но из Анненского у нас Илюшка, и больше никого. Горничные у maman — немки, у сестры Лизы — Фенька эта, — он кивнул подбородком в сторону лестницы. — Но я люблю, чтоб все были наши крепостные. Понимаешь, это настоящий барский дом, когда собственные люди. Это делает тон. Вот как у графа Обрезкова. Ты знаешь нашего анненского повара?
— Никак нет, ваше-ство.
— Великолепнейший повар, а? Папа воспитывал его в аглицком клубе. Я тебе скажу, братец, какое он фрикасе делает из куропаток! Но вот живет в деревне, болтается, вероятно пьянствует.
— Когда изволите, ваше-ство, в вотчину прокатиться, там покушаете.
Юноша быстрым движением прошел вдоль сеней и бросился на резной дубовый стул около пылающего камина.
— В том-то и дело, милейший мой, — сказал он, понижая голос и совсем дружелюбно взглядывая на швейцара, — в том-то и дело, братец, что любезнейшая сестрица с своими нервами… Вот бабы, а? Не по-нашему, брат, не по-гусарски. Чуть что — ах, Элиз! Ах, ах, за доктором, в аптеку, за границу! — и он сделал кислое и жалобное лицо, передразнивая кого-то. — Понимаешь, Григорий, я говорю: отлично, поезжайте, черт побери, с вашею плаксой Элиз в Гиер, в Остенде, а я не могу, я — владелец, я должен быть в Анненском. Рафу пятнадцать лет, позвольте спросить, кто же хозяин? Воруют там разные… maman ничего не смыслит, а? Я отлично понимаю: прежде, бывало, наворует, а он все-таки крепостной. Я всегда могу от него конфисковать и тому подобное. Но теперь наворует и — ффють — ищи его, а?
— Это так точно-с.
— И ты знаешь, Григорий, управляющий в Анненском тридцать лет служит, — можешь вообразить, сколько он наворовал! Конюший Капитон — сорок лет, кажется… Продает лошадей, покупает, — все это безотчетно. Как тебе покажется, а? Но я намерен все это привести в порядок, по-военному, братец! — и, помолчав, неожиданно добавил: — Ты знаешь, Григорий, я тебя возьму в конюшие, а? Хочешь?
— Рад стараться, ваше-ство. Конечно, когда изволите войти в совершенные лета.
— Ну да, ну да. Ты знаешь, я решил так: послужу в лейб-гусарах… ну, хоть до эскадрона, потом перейду в штаб, потом дадут полк, — конечно, кавалерийский, терпеть не могу эту пехтуру! — ну, и потом, потом… — юноша на мгновение задумался, — потом генерал-майором свиты выйду в отставку. А? Ты как думаешь?
— Чего лучше, ваше-ство, — с серьезнейшим видом согласился Григорий.
— А? Не правда ли? — Юноша широко открытыми великодушными глазами посмотрел на Григория. — Так я тебя беру, братец, можешь рассчитывать. Анненское я Рафу не отдам, пусть берет Орловское… Ты знаешь, Орловское, родовое, а Раф младший… Но оно гораздо, гораздо хуже Анненского, а?.. Элиз — по завещанию нижегородский лес. У maman — приданое, да еще вдовья часть: дом, рязанские акции… Вот, братец, не понимаю, для чего бабам состояние, а? Но ты замечаешь, как я отлично все знаю?.. О! Не беспокойся, меня не проведут! — Он помолчал, взял с подзеркальника развернутою газету, но, вновь охваченный потребностью откровенности, отбросил газету, с наслаждением погладил себя по коленке и сказал: — Да, братец, в лейб-гусары! Вот прочитаешь в своей газетке: Юрий Гарденин за отличие производится в ротмистры… Обрадуешься, а?
— Точно так-с. — Григорий покосился на круглые часы, вделанные в темно-красную, в помпейском вкусе, стену, и добавил: — Осмелюсь доложить, ваше-ство, не прикажете ли закладывать?.. Четверть десятого… Их превосходительство прогневаться изволят.
С лица будущего свитского генерала мгновенно сбежало наивно-доверчивое и великодушное выражение.
— Да, да, братец, прикажи, — сказал он гортанным басом и с небрежным видом направился к дверям подъезда.
Швейцар, взглянув на барина, тотчас же уловил его намерение выйти наружу и отчетливым, неслышным движением распахнул двери.
К тому, что Юрий Константинович не одеваясь и с обнаженною головой выходил на холод, он, как и все в доме, давно уже успел привыкнуть. Рыжий дворник по-прежнему разметал снег. Барчук рассеянно посмотрел на пустынную набережную, на белую равнину Невы, перевел свои выпуклые красивые глаза на дворника и вдруг, побагровев до самых воротничков, закричал гневным, раскатисто-командирским голосом:
— Эй! Шапку долой!.. Эт-тэ что такое — шапки не ломаешь. Я тебя научу, ррракалья!
Рыжий малый торопливо сдернул свой ваточный картуз и с испугом и удивлением уставился на барчука. Тот круто повернулся, перевел широкими, точно для густых эполет созданными плечами и твердым шагом, грудью вперед, вздрагивая на ходу туго обтянутыми икрами, поднялся по лестнице.
