— Ах, я тебя ужасно люблю!.. Я тебя давно люблю!.. Милый, красавец!.. Жених ты мой!..
— Невеста моя ненаглядная!..
Порою, однако, пробегали мимолетные просветы, то у ней, то у него возникали какие-то подспудные, посторонние мысли. «Боже! Да ведь она, говорят, и Каптюжникову вешалась на шею… Ведь она неразвита, тщеславна, груба…» — мелькнуло у него. «Ах, сколько-то даст приданого папаша?.. Не стала бы Надька интриговать…» — думала она. Но такие мысли быстро исчезали в волнах молодого, свежего, пьяного счастья, и опять лилась с языка очаровательная ложь, сладкая и вкрадчивая бессмыслица.
— Варвара! — сердито позвал Илья Финогеныч.
Звук этого голоса точно пробудил Николая: он быстро вскочил, взглянул в ту сторону и с ужасом прошептал:
— Батюшки мои… все разошлись! Илья Финогеныч один сидит!..
— Ну, что же? — спокойно сказала Варя, оправляя спутанную прическу; потом встала и спокойно обняла и поцеловала Николая. — Ну, что же? Тем лучше, что один. Пойдем и все скажем.
Николай похолодел. Посторонние мысли выскакивали одна за другой и без всякой помехи строились в отвратительные умозаключения.
— Пойдем же, — повторила Варя и твердым, самоуверенным шагом, с видом победительницы, пошла на свет лампы. Николай следовал за ней, как на привязи, понурив голову, держась в тени.
— Непристойно, Варвара! — сказал Илья Финогеныч — Против моих правил вмешиваться, но вольность имеет пределы. Ты заставляешь меня испытывать стыд…
— Простите, папаша, — с необыкновенною кротостью ответила Варя, — но я надеюсь, вы не будете препятствовать: Коля мои жених.
Лицо Ильи Финогеныча дрогнуло.
— Вот как! — выговорил он с притворным видом равнодушия. — Так Николай Мартиныч?.. Подходи, подходи чего прячешься?
— Так-с, Илья Финогеныч… Покорно прошу ихней руки-с.
Илья Финогеныч побарабанил пальцами; лицо его становилось все сердитее и неприятнее.
— Варвара, — сказал он, — завтра с утра отправляйся к бабушке, — и, точно боясь, что его перебьют, крикнул: — Решу, решу, на днях решу!.. Препятствий не будет!.. Соображу по книгам, сколько могу дать тебе, и скатертью дорога… Слышишь? Соображу. Ступай.
Кроткое выражение быстро исчезло с Вариного лица.
— Надеюсь, вы не поставите меня в фальшивое положение, — заговорила она торопливым, раздраженным голосом, — вы отлично понимаете, что могу стать сказкой города через ваших приятелей!.. Конечно, Надя всегда готова интриговать… И, разумеется, у меня не хватило благоразумия…
Последние слова Варя произнесла сквозь слезы. Николай почувствовал, что обязан говорить.
— Илья Финогеныч, и я прошу решать поскорее… Я себе никогда не прощу, если о Варваре Ильинишне пойдут сплетни… Я так вам обязан… Боже меня избавь оскорбить вашу дочь…
— Сама заслужила! — взвизгнул старик. — Сплетни!.. Экая невидаль — девка с парнем целуется! Все целуются!.. Я тебя не узнаю, Николай Мартиныч. Сказал — решу, и дожидайтесь… Ступайте, ступайте!
Варя поняла, что больше ничего не достигнешь, сделала опять кроткое лицо, поцеловала у отца щеку, выразительно улыбнулась Николаю и, сказав:
— Ну, хорошо, папаша, я завтра на всю ярмарку уеду к бабушке, — удалилась в дом.
Николай, простившись, поплелся в свое помещение, — он побоялся остаться наедине с Ильей Финогенычем: так лицо старика было строго, гневно и недоступно.
Долго сидел в эту ночь Илья Финогеныч, — сидел понурившись, без гнева, с горькою складкой на губах, смахивая от времени до времени одинокую слезинку.
«О, сколь непрочны привязанности, сколь сложен и обманчив человек! — думал он. — Мечтал найти свежесть, непочатость, идеализм, а что вышло?.. Отводил глаза, показывал мне письма — ясна была чистая, честная к достойной девушке любовь… и вот развязка!.. Что такое? Ужели соблазн денег? И что, кроме соблазна, могло бы заставить таиться, молчать?.. А Варвара?.. Ах, каких детей вырастил… какое отмщение за то, что хотел достичь блага!» — И мысли его улетели далеко-далеко, облекая то, о чем он думал, грустью и безнадежностью.
Николай тоже просидел в своей каморке до рассвета, не отходя от окна, сжигая папиросу за папиросой. Он ни о чем не думал, потому что голова его была тяжела, точно после угара, мысли распадались, не успевая сложиться, крутились каким-то беспорядочным вихрем… И не мыслями, а чем-то другим, — всем существом своим он сознавал, что нет выхода, что судьба устроила ему такую засаду, из которой не спасешься, что остается замереть в тупом и бессильном отчаянии и ждать конца.
И чем яснее представлял он себе Варвару Ильинишну, не там, не на скамейке, — то, что совершилось там, он не мог себе представить, — а в ее настоящем, дневном, виде, — тем больнее было ему вспоминать Верусю… И даже те, что сквозили теперь уже в неясном тумане, заслоненные ярким образом Веруси, — Грунька Нечаева, Татьяна, — и те казались ему несравненными с Варварой Ильинишной. Особенно Татьяна.
И на мгновение он вообразил лицо Татьяны в ту грозовую ночь, вспомнил зимние вечера, однообразное жужжание прялки, запах стружек, вспомнил разговор на пароме. И хотя было еще темно и он был один — закрылся руками от стыда, ахнул, точно уязвленный, от внезапного сознания, какой он мерзкий и глубоко испорченный человек.
