Гарь - [50]

И вострясся нутром от промысленных всуе слов Исуса, яко вперве, до него, сам исторг их из своего сердца. Покаянно забухал в грудину кулаками, возопил, плача:

— Христе мой! Бог мой! Не сирота человек в любви к Тебе! Светлым Твоим Воскрешением навеки сокрушено одиночество! Прости и помилуй мя, Господи!

Поднялся. Утёр покаянные слёзы, подхватил с земли котомку и, минуя хмурые ворота обители, побежал скорым шагом вниз, к Волге.

На попутных телегах, где в лодке, где пешком Аввакум добрался до Ярославля, а это, почитай, уж Москва. У придорожного голбца помолился почерневшему от непогод образу Николы Мирликийского, подумал, не на этом ли месте нововыбранный на царство Михайло Романов, прибыв с матушкой из Костромы, ждал послов от всего земства русского, дабы под руки, под звон колокольный въехать в радостную столицу?

Аввакума никто не встречал, но и не оборотил назад, да и знакомцев в Ярославле не было, кроме епископа Павла, горячего в вере, со всплывчатым сердцем, но скоро отходчивым. Но повидать его годил, да и как знать, что с ним, может, тоже скитается. Добро, если в Коломне епископствует, был такой слух. Подумал так о Павле и не зашёл ни в одну церковь, узнать о нём, с тем и покинул город.

На девятый день бегства из Юрьевца на ночь глядя Аввакум прошёл Сретенские ворота и, минуя заставы и рогатки, пробрался неузнанным до Казанской церкви. Было совсем темно: рядов и лавок на Пожаре не разглядеть, небо вдали за Неглинной нет-нет да ополаскивало бледным светом и нескоро докатывалось сюда притишенное Далью сердитое ворчание.

Сторож торговых рядов разглядел намётанным поглядом одинокого человека, опасливо подошёл, кашлянул.

— Мир добрым людям, — поклонился он и перебросил из руки в руку увесистую колотушку. — Сон не долит, подушка в головах вертится? Али кости к ненастью ломит? Вишь как взблескиват? То огненный змей кому-то денежки бросат. Не табе?

— Не вяжись, знай дело, — попросил Аввакум. — Я к Ивану протопопу гостевать иду.

— Да ну? — подхватился дозорный. — Ты его тут никак не об-рящешь!

В свете близких теперь молний Аввакум вгляделся в мужика. Был он широкоплеч, в плетенном из бересты дождевике, застёгнутом наглухо деревянными пуговицами, с трещоткой на поясе. И холодком ознобило Аввакума, не от грозного вида стража торгового, а от слов его. Да неужто и на Москве их брата-протопопа лишают мест, ни-чтожат? Однако страж как напугал, так и успокоил, того не ведая.

— Не живет тутако наш батюшка, — щурясь от слепящих вспышек, заговорил он. — Хоромина его, слышь ты, худа стала, подновляют, так он пока на подворье ртищенском проживат. О-ой, ты че-о-о! — сторож присел, испуганный уж совсем близкой вспышкой, схватил Аввакума за полу азяма, потянул к стене под скат церковной кровли.

Великие молнии простёгивали чернильное небо. Яркие промиги их высвечивали из тьмы гроздья соборных куполов. Бледно помельтешив перед глазами, они тут же с грохотом проваливались во мрак, и наступала глухая тишина, лишь тоненько постанывали ожученные громовым раскатом невидимые колокольни.

— С-сухая гроза! — ежась, завскрикивал страж. — Как раз убьёт!

И новый сполох молнии. И опять от верхушки до комля Спасской башни зазмеились синие зигзаги, забрызгали золотом искр, будто кто незнаемый раз за разом бил тяжким кресалом по шатровому шпилю.

— В-вдарил булат о камень палат! — дёргался дозорный.

— Ужо линнет! — Аввакум потуже надвинул на глаза колпак.

Но дождь всё не налаживался, хотя тучи мрачным табуном жеребых кобыл, топоча громом, быстро мчали над Боровицким холмом, пока одну, вожачиху, не охлестнула, как подпоясала, широкая молния, и она, сослепу навалясь на острие шелома Ивана Великого, распорола громовое брюхо. И хлынул обвальный, парной ливень. И поддул из-под туч низовой обезумевший ветрище. Он крутил струи, свивал их столбами, швырял пригоршнями в лицо протопопа хлёсткой калёной дробью.

— Чёртова свадьба, — ругнулся Аввакум и сплюнул.

Сторож, крестясь, жался к нему, бодрил себя выкриками:

— Да-а-л Бог дожжу в полную вожжу!

— Веселай ты! — крикнул Аввакум.

Сторож робко хохотнул:

— Да со страху! — поднял к протопопу мокрое лицо. — Гроза грозись, а мы друг за дружку держись!.. А ты, того, в переплетину-то торкни, староста не спит, поди. Да не стой, не пужайси и не мокни здря.

— Вместе и схоронимся!

— Не-е! Мне положено мокнуть и пужаться, а то объезжачий наедет, а мене нетути! Тады в батоги! Да ты стукай!

Аввакум костяшками пальцев поторкал в свинцовую переплетину. Скоро тусклый свет оживил слюдяное оконце, в нём зашевелилась тень. Человек с осторожей приоткрыл дверь, всматривался. Сторож успокоил:

— Гостя ночевать Бог привел, Михей! Ты уж приветь знакомца батюшкиного!

— Чаво не приветить? — брякнула цепь, дверь раззявилась. — За-ходь, мил человек.

Аввакум медлил, глядя на волосатого, голого по пояс, здоровенного старосту. Тот усмехнулся, наложил лапищу на плечо протопопа, задёрнул через порожек в сени.

— Шагай, — мужик подталкивал Аввакума в спину. В сенях было темно, протопоп ступал с опаской, поваживал перед собой посохом, нашаривая дверь.

— От себя толкни её, — направлял Михей. — А там свеча.