Гарь - [33]

Скажу — ловки киевские братья-монаси. Фёдор Ртищев лихо ими заправляет. Или они им. А уж с каким веселием гораздым наши книги денно и ношно шиньгают и черкают! А давность ли Фёдор, из посольства римского воротясь, говаривал, что папа их не глава церкви, что и греки не источник веры, а если и были источником, то давно пересох он. Сами от жажды страждут. Чем же им мир православный напоять? Ну, не досадно ли тебе рвением их огречить церковь русскую? Каких перемен нам готовят? Я тебя, Никита, как друга давнего прошу — остуди их резвость огульную. Времена нынче шатки, поберегли бы шапки.

— Ты бы не шатался, Иван! Государи русские давно до нас с тобой подступались к делу сему. Мы завершим его, время приспело. — Никон поднял голову, потёр лоб. — Не надобна нам разноголосица с единоверными греками. От этого зло и шатание в миру православном. Не встревал бы с помехами, а помогал сверять да править с древних и верных книг. Эва сколь их Суханов привёз! Правьте смело. Греха в том не вижу.

— А я вижу! — взвил голос Неронов. — Книги наши правят по служебникам польского печатания. Тож с немецких, а пуще по требнику пана Петра Могилы! Сухановские списки вовсе не сличают. А Федька Ртищев токмо губы поджимает, што красна девка. А уж до символов веры добрались. Ворчат над ними и рвут на части, яко псы! Ты пошто им дозволил так-то?.. Плевелы ереси по Руси сеют без боязни! Я в своре той сговор сатанинский чаю!

— Не взбраживай кипятком, Иване, — Никон ухватил руку протопопа, прижал к столешнице. Промельком дальней зарницы высветило в мозгу — уж не посетил ли загадочный старец и Неронова? Но мысль эта только промигнула и пропала. Заговорил, как оправдываясь:

— Ведь не плоше меня знаешь — поприжились издревле плевелы эти в наших служебниках. Вот их-то и изводят толково и опрятно. Я же слежу, листы чту со пристрастием. Кое-что возвращаю, но… Намедни в ризнице Иосифовой прибираясь, обрёл саккос патриарха греческого, святого Фотия. Чуешь — святого!.. Саккосу сотни лет, а на нём символ веры изображённый с нашим разнится. Вышито: «Его Же царствию не будет конца». А мы у себя чтём — «Его же царствию несть конца». Ну как не выправить?

— И не надо выправлять! — Неронов выдернул руку из-под ладони патриарха. — Ведь по их мудрованию — конец есть, но боятся его и успокаивают — «не будет». Пошто врут и двойничают? Мы-то знаем — Царствию Божьему несть конца! Несть! Стало быть — нету!

— Не бурли, говорю! — прикрикнул патриарх. — Надоело с тобой по пустякам сущим рядиться. Ревёшь трубой иерихонской. Весь сыр-бор из-за одного слова.

— Убиенное в слове да оживёт в духе! — не сдавался протопоп.

Нет, не налаживался разговор на нужное, да и Неронов, как никогда, расфыркался. Так и сказал ему:

— Уймись и не фыркай, урос.

— Не конь я, чтоб фыркать! — тут же взвился протопоп. — Речь имею человечью. Дивлюсь, не берешь в толк её. А давно ли мы, други твои, в патриархи тя подвинули? Мнили — не дашь лихомани латинской корни пущать в земле отчей, а они роются в нашей поране червями гнусными. Такое в самозванщину было, да народ смёл нечисть. Радовались — всё! Пронесло заразу, ан нет! Ты её самовластно возлюбил, назад ташшишь! Нешто с хвоста хомут напяливают, нешто землю вверх лемехами орают? Сам многажды говаривал, что де малороссы и греки давно сронили истинную веру и крепости нравов у них нет!

Корчили Никона слова протопопа. Было, говаривал много и всякого, да новое время по-новому метёт, не видит сам, что ли? А как хотел иметь в Иване близкого и сговорчивого помощника, а он эво как упёрт в самом малом. А ведь и начитан, и умён, и годами горазд, а всё ж дурак. Нешто ослеп и не углядывает — сам государь милостив к справщикам, ездит к ним часто, поправления чтёт и не видит в них ереси. Отнюдь — подгоняет: скоренько да скоренько. Чего уж, дядьку своего, Бориса Морозова, обязал всеучастно жаловать киевлян. А боярин строг. Где уж там корни еретические пущать: бдит неусыпно, сам греческий и латинский знает, не то что бестолочи упрямые, кои едва-едва по Псалтире бредут, как в потёмках, а туда же — латинским да греческим брегуют… Эва как распылался! Вроде степным палом несёт его.

Неронова и впрямь «несло»:

— Отчего Голосов, добрый отрок, не восхотел пойла латинского хлебать и бресть в поводу на убой душевный? Уразумел, что вытворяют над отчими служебниками, ужаснулся и сбёг, чтоб с пути истинного не сверзили.

— Ну и ну-у! — усмехнулся Никон. — Не выучась и лаптя не сковыряешь. А сей отрок твой — лентяй. Его учили читать да писать, а ему, оболтусу, токмо бы петь и плясать. И не убёг он, а в потылицу турнули.

— Оно бы так, да не так, — упрямился Неронов. — Ведь и другие ученики бунтуют и брегуют, а их носом в книги чужемысленные тычут — жуй негожее, а природный язык не чти! И ещё скажу о старшем справщике Епифании Славинецком, о его шептаниях и чудачествах о имени Господа нашего Исуса Христа. Рыгает гнусное, мол, надобе писать Иисус, что де в первой букве есть имя Отца Его Иосифа-плотника, а далее уж имя самого Господа. Ну не вред ли и соблазн сатанинский? Отца Небесного земным подменять? От таких новин в людях шатание и злоба. Поопаслись бы. Народ, он терпит, терпит, а как по слюнке плюнет — уж и море.