Ганя - [5]

И Мирза рассказывал дальше, но вскоре снова замолк и взглянул на Ганю. Теперь девочка действительно спала. Она очень устала, изболелась душой и наконец крепко уснула. Мы с Селимом не смели шевельнуться, чтобы ее не разбудить. Ганя дышала ровно и спокойно, лишь изредка горестно вздыхая. Селим сидел, подперев голову рукой в глубокой задумчивости, а я поднял глаза к небу, и казалось мне — на ангельских крыльях уношусь в небесные просторы. Невыразимо сладостное чувство переполняло все мое существо, оттого что это маленькое дорогое создание так доверчиво и спокойно уснуло на моей груди. Какой-то трепет охватил меня, что-то новое родилось во мне, и словно хоры неземных голосов неведомого блаженства запели в моей душе. Ах, как я любил Ганю! Я еще любил ее любовью брата и опекуна, но беспредельно, безмерно.

Тихо прильнув губами к косе Гани, я поцеловал ее. В этом не было ничего земного, и поцелуй мой, как и сам я, был еще невинен.

Вдруг Мирза вздрогнул и очнулся от задумчивости.

— Какой ты счастливец, Генрик! — прошептал он.

— Да, Селим.

Однако мы не могли тут вечно оставаться.

— Не надо ее будить, а давай так перенесем ее в комнату, — предложил Мирза.

— Ты только отвори дверь, — ответил я решительно, — а я сам ее отнесу.

Я бережно приподнял головку спящей девочки, покоившуюся на моем плече, и опустил ее на диван. Потом осторожно взял Ганю на руки. Был я еще совсем молод, но, как все у нас в роду, необыкновенно силен, а девочка была маленького роста и очень хрупка, так что я нес ее, как перышко. Мирза отворил дверь в следующую, освещенную комнату, и таким образом мы добрались до зеленого кабинета, который я предназначил Гане под жилье. Кроватка ее уже была постлана, в камине трещал жаркий огонь, а у камина сидела, мешая уголья, старуха Венгровская. Увидев меня с такой ношей, она воскликнула:

— Господь с вами, паничек! Да вы надорветесь с этой девушкой. Будто нельзя было ее разбудить, чтобы она сама пришла?

— Тише, Венгрося! — вскричал я гневно. — Паненка — говорю вам, не девушка, а паненка, вы слышите, Венгрося? Паненка устала. Пожалуйста, не будите ее. Разденьте и тихонько уложите в постель. Помните, Венгрося, что она сирота и тоскует по деду и что только добротой ее можно утешить.

— Ох, сирота, бедняжка, верно, что сирота, — тотчас разжалобилась милейшая Венгровская.

Мирза за это расцеловал бабусю, и мы отправились пить чай.

За чаем Мирза дурачился, забыв обо всем, но я не вторил ему, во-первых, потому, что мне взгрустнулось, а во-вторых, я полагал, что человеку солидному, ставшему опекуном, не пристало проказить, как мальчишке. В этот вечер Мирза получил нагоняй от ксендза Людвика за то, что во время молитвы, когда мы были в часовне, он выскочил во двор, влез на низкую крышу ледника и принялся выть. Разумеется, со всех сторон сбежались дворовые псы и, вторя Мирзе, подняли такой отчаянный шум, что мы не могли молиться.

— Ты что, ошалел, Селим? — спрашивал ксендз Людвик.

— Прошу извинения, но я молился по-магометански.

— Ах ты, сопляк этакий! Не смей шутить ни над какой религией.

— А если я хочу стать католиком, но боюсь отца? Что мне его Магомет!

Это была слабая струнка ксендза, и он сразу замолчал, а мы отправились спать. Мне с Селимом отвели отдельную комнату, так как ксендз знал, что мы любим поговорить, и не хотел нам мешать. Уже раздетый, я заметил, что Мирза собирается лечь не помолившись, и спросил его:

— А ты, Селим, на самом деле никогда не молишься?

— Ну как же! Хочешь, сейчас начну?

Встав на окно, он поднял глаза к луне и, простирая к ней руки, принялся протяжно взывать:

— О аллах! Акбар аллах! Аллах керим!note 2 Весь в белом, он стоял, возведя глаза к небу, и был так красив, что я не мог отвести от него взгляда.

Потом он стал оправдываться.

— Что же мне делать? — говорил он. — Не верю я в этого пророка, который другим запрещал многоженство, а у самого сколько хотелось, столько и было жен. К тому же, говорю тебе, я люблю вино. Но сменить магометанство на другую религию мне не разрешают, а в бога я верю и нередко молюсь как умею. А впрочем, что я в этом понимаю? Я только знаю, что есть господь бог, и все тут.

Через минуту он уже заговорил о чем-то другом.

— Знаешь что, Генрик?

— Что?

— У меня великолепные сигары. Мы уже не дети и можем курить.

— Давай.

Мирза вскочил с постели и достал коробку сигар. Мы закурили и, улегшись, молча затягивались, тайком друг от друга сплевывая за кровать.

Вскоре Селим снова окликнул меня:

— Ты знаешь, Генрик? Я так тебе завидую! Ведь ты уже на самом деле взрослый.

— Надеюсь.

— Это потому, что ты опекун. Ах! Если бы и мне оставили кого-нибудь на попечение.

— Не так-то это просто, и, наконец, найдется ли на свете вторая такая же Ганя? Но знаешь ли, — продолжал я тоном взрослого многоопытного человека, — знаешь, я думаю даже школу больше не посещать. Имея дома такие обязанности, нельзя ходить в школу.

— И-и… пустое. Ты что же, больше не будешь учиться? А высшая школа?

— Как тебе известно, учиться я люблю, но долг превыше всего. Разве что родители пошлют Ганю вместе со мной в Варшаву.

— И не подумают.

— Покуда я в гимназии, конечно, нет, но когда я стану студентом, они мне ее отдадут. Ты что, не понимаешь, что такое студент?