Ганская новелла - [28]

Джато, который слушал вождя потупившись, поднял голову, выпрямился и посмотрел на небо, потом обратился к окружавшим его односельчанам. Звучный голос его взлетел над притихшей толпой:

— Сыны деревни, что носит имя реки Анкобры! Неужели никто не встанет рядом со мной в этой борьбе? Неужели я единственный сын нашей страны, готовый защищать свое племя и весь народ Африки? А вы все будете молча стоять и смотреть, как унижают и позорят брата? Да, конечно, я заслужил наказание. Но спросите себя: разве мой поступок порожден корыстью?

— Не заставляй нас тратить время зря. Тебя всего-навсего спросили, имеешь ли ты возражения против вынесен-ного тебе приговора, — оборвал его переводчик вождя.

— Я не стану просить помилования. Но знайте все: Джато не останется в деревне, где его так унизили. Я соберу свои пожитки и уйду по реке за пределы Анкобры. И пусть сыны деревни знают: борьба уже началась. Это борьба против демонов зла, могущество которых вы пока еще не осознали. Но как бы ни был я стар, я еще увижу, как люди поднимутся против этих злых сил, я доживу…

В нескольких шагах от небольшого селения на берегу реки, но довольно далеко от деревни Анкобра, в своей хижине, на коленях перед изображением бога-покровителя стоял старик. Он молился истово, словно осененный вдохновением свыше. Его седые волосы были коротко острижены. Бедра плотно облегала набедренная повязка. Она была влажной от пота, струйками сбегавшего по спине и груди молящегося. То и дело старик громко выкрикивал слово «Анкобра» и трижды прикасался к резному деревянному идолу, служившему изображением его родового тотема. И когда среди неразборчивого бормотания звучало: «Анкобра!», тело старика содрогалось.

Луна над лесом только начинала отступать перед лучами нового солнца. Во дворе у дома мать и дочь сидели перед очагом, ожидая, пока будут готовы клецки-кенке.

— Сэрва! — позвала мать.

— Да, мама?

— Какой сегодня день?

— Вторник.

— Рынок закрывается в полдень?

— Да, мама.

— Плохо!

— Почему?

— Дрова что-то совсем не горят!

— Да, а кенке еще не готовы! Того гляди на рынок не успеем. Не так-то быстро пройдешь две мили до Анкобры! Сейчас, мама, я раздую огонь.

— Попробуй. А я пока пойду возьму дров из другой поленницы, что подальше, может, там они посуше и гореть будут лучше.

— Хорошо, мама.

Сэрва принялась хлопотать у очага, а мать пошла за дровами к дальней поленнице. Вернувшись, она сказала:

— Молодец, дочка, хорошо горит!

— Твоя наука!

— Ну, у меня-то самой теперь так не получится. Пойду, пожалуй, принесу еще полешко.

Сэрва перестала раздувать огонь и поудобнее примостилась на низкой скамейке перед очагом. Вдруг сзади, у поленницы, раздался громкий крик. Девушка резко повернулась, так что кенте соскользнуло с плеча, обнажив грудь. То, что она увидела, было ужасно. Сэрва вскрикнула: «Мама!» — и бросилась к ней. Женщина лежала на земле навзничь, у самой поленницы. Джато выбежал из дома, как был, в одной короткой набедренной повязке. Бросившись к жене, он успел заметить лишь хвост зеленой змеи, исчезавшей в кустах.

— Мама! — рыдала Сэрва, опустившись на колени. Оторвав кусок ткани от своего кенте, она пыталась забинтовать сильно кровоточащую ранку на ноге матери.

— Мама, очнись же, о мама!

Джато бросился в лес и быстро вернулся с пригоршней разных листьев. Он разжевал их и, промыв рану, приложил к ней зеленую кашицу.

Женщина с трудом раскрыла глаза. В них стояла боль. Прежде чем веки ее снова сомкнулись, мать слабо улыбнулась дочери. Больше глаза не открывались.

— Беги к лекарю, отцу Ламили. Приведи его сюда, скорее!

Сэрва неохотно оторвалась от матери, неуверенно поднялась с земли. Шагнула прочь, остановилась, обернулась. Снова глянула матери в лицо. О, если бы она снова хоть на мгновение открыла глаза! Как была, с обнаженной грудью, девушка бросилась через лес к дому лекаря. Бежать нужно было километра полтора. Она бежала быстро. Но отца Ламили не оказалось дома. Правда, сама Ламиль уже встала и с утра пораньше подметала двор. Сэрва рассказала подруге о несчастье, прежде чем та успела хоть слово вымолвить: говорить о новых прическах сейчас не хотелось. Вместе девушки побежали назад, к дому Джато.

Мать Сэрвы по-прежнему лежала на земле у поленницы, край ее кенте намок от крови.

Услышав во дворе шум, Джато выбежал из дома, где он снова, преклонив колени, молил богов-покровителей о защите Увидев Ламиль и Сэрву одних, без лекаря, он горестно ударил себя в грудь.

— Где твой отец, дочка?

— Еще до света он ушел в Анкобру, отец мой.

— О горе нам!

Все трое бросились к лежавшей на земле женщине. Мать Сэрвы судорожно вздохнула, пальцы ее разжались, руки безжизненно упали на землю. Сэрва не сводила глаз с дорогого лица. Ламиль сжимала ладони подруги.

Мать так больше и не открыла глаз. Когда наконец пришел отец Ламили, лекарь, женщина была уже мертва.

— О брат мой из Анкобры, я горюю вместе с тобой!

Три ночи подряд в доме Джато раздавались рыдания и вопли. Джато сначала не хотел и слушать уговоров лекаря как можно скорее похоронить покойницу. Однако в конце концов он сам понял, что это необходимо сделать. Мать Сэрвы похоронили на маленьком деревенском кладбище, и в доме Джато остались двое: отец и дочь.