Ганнибал, сын Гамилькара - [50]
– Ты нужен мне, – прошептала она, – и нет мне никакого дела ни до хвороб, ни до смертей. Пусть умирают недотепы.
И, не давая опомниться, снова прильнула к нему…
– Теперь я – греческая губка, – признался он.
– И я, пожалуй, – сказала Рутта.
– Может, позовем его?
– Зови, – смеясь, согласилась иберийка.
Гано Гэд откликнулся немедля. Появился злой, колючий. Живо примостился у костра. Хмыкал и громко чмокал губами.
– Замерз? – спросил Бармокар.
– Я? – Гэд пожал плечами. – Где мне мерзнуть? Там такая теплынь, благоухают розы…
– Сердишься? – Рутта похлопала его по спине. – Гано, ты хороший товарищ. Ты спас мне жизнь, а заодно и ему.
– Вам бы только по земле кататься… – проворчал Гэд.
– Правду говоришь. Что делать, если нет постели?..
– Пей да дела своего не забывай, – сказал весело Бармокар.
– Какое теперь у нас дело? – Гэд заскрежетал зубами.
– Погляди на него! – воскликнул Бармокар. – Кто лез в драку? Кто звал с собой? А теперь нос повесил?
– Не повесил… Но повешу…
– Это почему же, Гэд?
– Все потому же.
– Если тебе нужна Рутта – разговор будет особый.
– Никто мне не нужен. И сам себе тоже не нужен.
– Это он с холоду. Озяб он, – участливо произнесла Рутта. – Поддай огня, Бармокар!
Тот послушно исполнил приказ. Языки пламени взметнулись кверху. Даже жарко сделалось.
– И вина мне… Если осталось…
– Этого добра предостаточно, – прихвастнул Бармокар и полез в мешок.
Все трое выпили поочередно. Дольше своих друзей пил из глиняного горлышка Гано Гэд. Пил с остервенением, с желанием напиться, и как можно скорее. Кувшин не вернул хозяину, зажал в руках, облизывал губы, словно меда наелся.
– Не много? – осторожно спросила Рутта.
– Нет, – ответил за друга Бармокар. – Он крепкий.
– Нет, – жестко возразил Гэд. – Теперь не крепкий. Я совсем не тот!
– То есть как это?.. – подивился Бармокар.
– Очень просто! Был Гэд, и нет Гэда! Вам это ясно?
– Мне, например, нет, – сказал Бармокар. Он сидел поджав ноги, подражая старым ливийцам – большим любителям костров и циновок.
– Что неясно, Бармокар?
– То, что происходит с тобой. Можно подумать, что только тебе худо. А ты позабыл, как я совсем недавно чуть не окочурился? Позабыл?.. Рутта, разве не он уговаривал нас идти в этот поход? Не он? Может, кто-нибудь другой?
Рутта сказала:
– Я пошла по своей воле. И не жалею.
– Тебе – что? – Гэд сердито махнул рукой.
Наверное, там, у входа в пещеру, Гэда посетили невеселые мысли. И в голове у него все смешалось. Не может же опытный пращник менять свое мнение о войне из-за того, что вдруг стало тяжело на этих дурацких болотах. Военное счастье переменчиво, и настоящий воин должен это понимать и духом не падать. Раз уж случилось такое – надо выкарабкиваться…
Бармокар сказал:
– Гано, ты нуждаешься в утешении?
И вдруг неожиданный ответ:
– Да, нуждаюсь.
Гэд посмотрел на друга долгим, но пустым взглядом. «Не пьян ли?» – подумал Бармокар. А может, он все из-за нее, из-за Рутты? Ревнует, что ли? Вот он желтый какой-то, глаза не его, чужие, руками ухватил кувшин и не отдает… Жалко друга. И вот Бармокар говорит:
– А можно начистоту, Гэд? Скажи, что тебя грызет?
Гэд тряхнул головой и глубоко вздохнул:
– Ладно, скажу. – Гэд закашлялся, с трудом пришел в себя. – Кто говорил, что надо в поход? Я. Кто был уверен, что Рим быстро будет разгромлен? Я. Кто верил каждому слову командующего? Я. Кто соблазнил вас обоих в поход? Думаю, что я. А теперь говорю: доживу ли до завтрашнего дня? А почему не знаю? Да потому что муторно на душе. Потому что сердце чует беду. Допустим, что увижу рассвет. А дальше? Пусть доживу до следующей битвы. А дальше? Вы видели, как умирают люди на болотах? Видели, как спали они на трупах лошадей? Если кому-нибудь рассказать все это – не поверит. Клянусь всеми богами – не поверит! Мы пьем вино. Спасибо тебе, Бармокар! А какую воду мы пили? И что мы будем пить завтра? Я чувствую себя виноватым перед вами. Я втравил вас в эту беду. Вы спросите: а победа все-таки будет? Отвечаю: будет, но без… Нет, нет, вы увидите ее… Будет, но без меня. Это уж точно! А теперь дайте мне поспать в тепле до утра, а сами можете миловаться сколько угодно. Считайте, что здесь только вы и один... труп.
С этими словами Гано Гэд лег на теплую землю лицом к земляной стене и вскоре захрапел.
Бармокар сидел, словно оглушенный. Все в той же позе – поджав ноги по-ливийски. Рутта сказала:
– У нас есть еще время, чтобы жить и любить. До рассвета.
А Бармокар словно окаменел: пырни ножом, кровь не пойдет.
Второе письмо Ахилла – поэту Лахету, сыну Евфикла
Ахилл – Лахету, привет и добрые пожелания!
Сколько прошло времени с того дня, когда написал тебе первое письмо из италийского похода великого Ганнибала? Не счесть дней и месяцев. Кажется, прошло целое столетие: ведь за моими плечами не только Альпы, но – что страшнее во сто крат! – болота по дороге в Этрурию.
Ты спросишь, мой далекий друг: разве не видали мы с тобою болот? Что с них особенного? Чем они страшнее снегов и льдов альпийских, о которых писал тебе?
Скажу без лишних слов, которыми иные поэты вышибают слезу из глаз своих слушателей: я и мои соратники побывали в подземном царстве. А ты восклицаешь: «Побывал, Ахилл, и остался жив?!» Да, побывал, но жив ли я, сказать затрудняюсь. Убей меня – не знаю.
Настоящий сборник рассказов абхазских писателей третий по счету. Первый вышел в 1950 году, второй — в 1962 году. Каждый из них по-своему отражает определенный этап развития жанра абхазского рассказа со дня его зарождения до наших дней. Однако в отличие от предыдущих сборников, в новом сборнике мы попытались представить достижения национальной новеллистики, придать ему характер антологии. При отборе рассказов для нашего сборника мы прежде всего руководствовались их значением в истории развития абхазской художественной литературы вообще и жанра малой прозы в частности.
«… Омара Хайяма нельзя отдавать прошлому. Это развивающаяся субстанция, ибо поэзия Хайяма – плоть от плоти народа. Куда бы вы ни пришли, в какой бы уголок Ирана ни приехали, на вас смотрит умный иронический взгляд Омара Хайяма. И вы непременно услышите его слова: «Ты жив – так радуйся, Хайям!»Да, Омар Хайям жив и поныне. Он будет жить вечно, вековечно. Рядом со всем живым. Со всем, что движется вперед. …».
«… Мин-ав почесал волосатую грудь и задумался.– Не верю, – повторил он в задумчивости.– Они выбросили все куски мяса, – объясняли ему. – Они сказали: «Он был нашим другом, и мы не станем есть его мясо». Он сказал – «Это мясо не пройдет в горло». Она сказала: «Мы не притронемся к мясу нашего друга, мы не станем грызть его хрящей, мы не станем обгладывать его костей». Он сказал: «Мой друг спасал мне жизнь. Еще вчера – пока не сорвался он с кручи – шли мы в обнимку в поисках дичи…» Да-вим бросил мясо, Шава бросила мясо.
«… – Почтенный старец, мы слушали тебя и поняли тебя, как могли. Мы хотим предложить тебе три вопроса.– Говори же, – сказал апостол, которому, не страшны были никакие подвохи, ибо бог благоволил к нему.– Вот первый, – сказал Сум. – Верно ли, что твой господин по имени Иисус Христос, сын человеческий, и верно ли, что он властвует над человеком в этом мире и в мире потустороннем?Апостол воскликнул, и голос его был как гром:– Истинно! Мы рабы его здесь и рабы его там, в царстве мертвых, ибо он господин всему – живому и мертвому!Абасги поняли старца.– Ответствуй, – продолжал Сум, – верно ли, что твой господин рожден от женщины?– Истинно так! – предвкушая близкую победу, сказал святой апостол.Сум сказал:– Скажи нам, почтенный старец, как согласуется учение твоего господина с учениями мудрых эллинов по имени Платон и по имени Аристотель? …».
Рассказ о том, как у Джоаккино Россини возник замысел написать оперу «Севильский цирюльник».
«… Нуннам для начала покрыл все тело изображения, от головы до ног, желтой земляной краской и щеки выделил красной землей. Белую землю он приберегал для глаз и зубов, а черную – для волос.Нуннам нанес серую краску на то место, где полагается быть зрачкам. Посреди серых кругов он поставил черные точки, и вдруг ожило лицо на холодном камне.Нуннам даже испугался. Он не знал, кто это – отец его или старший сын, друг или враг? На него глядел человек, двойник человека, и это поразило художника. Нуннам упал наземь, не смея поднять глаз на произведение рук своих.Затем он встал и продолжал работу.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.