Гангстеры - [36]

Той осенью мы могли бы добиться многого, выстроить такие отношения, которые уже никто бы не смог разрушить, нечто особенное, не как у всех. Но этого не случилось. Я был слишком уступчив. Ей предстояло стать матерью-одиночкой.

В конце концов, она сдалась и ушла в спальню. Без сил и в слезах она легла на кровать. Я последовал за ней. Она высморкалась и подозвала меня к себе. Я лег рядом и уставился в потолок, чтобы избежать ее взгляда. В пылу горячей, отчаянной, нервной страсти она стала целовать меня солеными губами, но когда дело дошло до раздевания, я подумал, что это уже слишком.

— Ты не дала мне договорить, — сказал я.

Она замерла, возможно, пораженная тем, что ее единственный всегда безотказный прием на этот раз не сработал.

— Что? — сказала она, переворачиваясь на спину.

— Я сказал, что не хочу ехать, но… но…

— Но что?

— Я собирался сказать, что иногда приходится делать то, чего делать совсем не хочется.

Она лежала на спине и тяжело дышала, внимая моим словам, от которых она становилась еще тяжелее.

— Ты это серьезно?

— Да, — сказал я.

— Милый… Я обещаю, что…

— Не надо мне ничего обещать, — сказал я. — Я поеду. Поеду поездом. Я встречусь с Генри и скажу ему, что он скоро станет отцом. И тогда посмотрим, что будет дальше.

~~~

От Стокгольма до Вены поезд шел больше суток, так что в моем распоряжении было достаточно времени, чтобы подготовиться. Тем не менее, как только я сошел на платформу Вестбанхоф, меня буквально подкосило — удар застал меня врасплох, я с трудом удержался на ногах. Но напала на меня не австрийская мафия, что было бы, возможно, предпочтительнее. Вместо этого на меня ни с того ни с сего навалилась апатия, чувство глубокого отвращения ко всему происходящему. Ситуация неожиданно прояснилась — я разом вспомнил всю череду происшествий и совпадений, заманивших меня в этот город, и все возможные варианты дальнейшего развития событий предстали предо мною, как на ладони. Все они были мне одинаково противны. Мое положение показалось мне совершенно бессмысленным. Я был не в силах положить конец тому, что уже началось, но поскольку в этом, по сути, не было никакой необходимости, меня охватила паника, как будто я, в конце концов, непонятно как, оказался на борту самолета. Однако в Вене меня ждал сюрприз, страшный, шокирующий сюрприз — нечто такое, чего я никак не мог предвидеть.

Из Стокгольма я отправился с посланием, с посланием — прибыл в Вену. Унылый посланник, встреченный морозом — бодрящим зимним морозом, гораздо более сильным, чем ожидалось. Вокруг меня сновали прохожие в теплых коверкотовых пальто, шапках и перчатках. На стоянке такси толпились люди, и я занял место в очереди, продрогший, измученный бессонной ночью. В поезде было удобно, но мне не давали уснуть мои собственные мысли. Снова и снова я прокручивал в голове сценарий предстоящей встречи. В сотый раз я повторял про себя одни и те же фразы. «Мы называем тебя Генри, Генри Морган» — скажу я. Он не спросит: «Почему?» Он спросит: «Кто это — мы?» А я отвечу: «Мод и я…» — и это станет началом конца. Я буду избегать прямого взгляда глаза в глаза и сделаю вид, что ничего особенного не произошло. Он сразу заметит, что я от него что-то скрываю. Нет, правду я ему не скажу, решил я, лучше солгу, скажу, что мы с Мод едва знакомы, но обстоятельства сложились таким образом, что она попросила меня приехать вместо нее, просто потому больше довериться было некому. Пусть он спокойно насладится мыслью о предстоящем отцовстве. И конечно же я не стану говорить ему, что я написал книгу, в которой он фигурирует в качестве, более или менее, главного героя. Ведь если он спросит почему, а я попытаюсь это объяснить, он, так или иначе, поймет, что совесть моя нечиста. Мы оба вдали от дома, оба скрываемся — тайная встреча по законам жанра. Случится, думал я, может все что угодно. Стоит мне только ляпнуть хоть одно лишнее слово. Наверное, он станет выискивать в моих словах скрытые подтексты, возможно, окажется перевозбужденным, усталым и неуравновешенным. Он может потерять терпение от разочарования или ревности, может решиться на любой самый отчаянный поступок. Я был готов к драке, готов к поражению; я понимал, что на исходе дня меня вполне могут найти в каком-нибудь мрачном закоулке в луже собственной крови.

Эти мысли преследовали меня с тех пор, как я согласился выполнить просьбу Мод. Я знал, что ничего не выиграю, только потеряю: возможно, потеряю друга, может быть, даже любимую — так или иначе, правда будет не на моей стороне, ведь мне придется лгать в лицо человеку, которого мы называем Генри Морган. Вот почему в тот момент я не испытывал ничего, кроме уныния и апатии.

Гостиница находилась в центре города, неподалеку от собора Святого Стефана, в пяти минутах ходьбы от «Черного верблюда». В вестибюле пахло кофе и хлоркой. За стойкой расположилась пожилая дама в белой блузе и вязаной кофте, с жемчужным ожерельем на шее. Она встретила меня приветливо, а когда я по-немецки извинился за свой немецкий, вежливо отказалась принять мои извинения. Она даже похвалила меня, но я ее не понял — догадался только, что она была лучшего мнения о моих способностях, чем я сам. Мне пришлось заполнить анкету. Консьержка пробежала глазами мои личные данные и одобрительно пробормотала: «Да, да». У меня вдруг возникло такое чувство, будто бы ей эта информация уже знакома. Пока она убирала анкету в надлежащее место и доставала ключ от номера, мне вдруг представилось, как, избитый до полусмерти, я вползаю в вестибюль гостиницы, а эта пожилая дама оказывает мне первую помощь, перепачкав моей кровью и свою белую блузу, и вязаную кофту, и даже жемчужное ожерелье. Я не боялся, что меня изобьют, потому что я исходил из предпосылки, что человек, которого мы называем Генри, пытался связаться с Мод, чтобы сообщить ей какую-то информацию, возможно просто дать о себе знать, руководствуясь самыми благими побуждениями. Исход этой встречи, разочарование Генри, когда вместо Мод он увидит меня, сведения, которые мне предстояло ему сообщить, — все это быть может и пугало меня, но это было ничто по сравнению с тем ужасом, который я испытывал при мысли, почти запретной мысли о том, что существуют и другие предпосылки и что в деле могут быть замешаны другие люди. Как, например, любезная пожилая консьержка. Я старался избегать этой мысли и поэтому не мог думать ни о чем другом; мысль эта напоминала о себе как зудящий укус насекомого, как экзема, как муки совести за постыдный грех.