Гангстеры - [142]

— У меня есть одна необычная вещь, которая вам подойдет, — сказал он. — Среди красных еще осталось место.

— Спасибо, не стоит, — ответил я.

— Я сам его вывел. Это заняло тридцать лет.

Я пробормотал, что у меня другие планы, но он не обратил внимания. Покачиваясь на ходу, он удалился к машине и, открыв багажник, достал картонный футляр.

— Пожалуйста, — произнес он. В картонном цилиндре лежал саженец розы. — Можно посадить прямо сейчас. Она темно-красная. Очень красивая и выносливая, цветет поздно и обильно. Запатентована.

Что мне оставалось сказать?

— И как она называется?

— Разумеется, «Fleur de mal».

— Да, разумеется…

— Не стану больше задерживать вас… — сказал он. — Мне предстоит долгий путь. — Он протянул руку. Повинуясь рефлексу, я едва не пожелал ему удачи на дороге. — Если у вас возникнут вопросы… вы меня не отыщете. — Он повернулся, чтобы усесться в авто, но замер и снова выпрямился. — Мы с супругой женаты уже шестьдесят лет, — сказал он. — Я купил ей в подарок брошь… и подумал — чем меньше ценник, тем больше сумма… У меня даже могильного камня не будет…

Он уселся в свой скучный белый «Вольво», осторожно вырулил с парковки, помахал мне и отбыл. Я поднял руку, но не уверен, что помахал в ответ.

~~~

Он исчез в облаке пыли над гравиевой дорогой. Я вернулся к своим занятиям: оставил картонный цилиндр в холле и вошел в кабинет. Воздух в комнате застоялся, следовало проветрить, и я хотел открыть окно, но остановился, подняв первый крючок. Пахло сосновым лесом. Истлевший понтифик в реклайнере сказал Конни: «Здесь воняет мертвечиной, так? Это воздух, которым он дышит! Зачем бы ему иначе пахнуть, как ходячий „Wunderbaum“?»

Я сел за рабочий стол, воздух в комнате пришел в движение и донес до меня тонкие струи аромата. Пытаясь понять, свеж этот запах или удушлив, приятен или нет, я обошел все углы комнаты в поисках его следов, которые становились все менее ощутимы и вскоре исчезли вовсе. Оставалось лишь воспоминание — отчетливое, но двусмысленное.

В машинку был заправлен чистый лист бумаги, давно ожидающий описания розы или, по меньшей мере, слов, имеющих к ней какое-то отношение. Но вместо этого на бумагу стали ложиться слова об аромате сосны или, скорее, соснового леса и всего, что с ним связано: жаркий летний день, когда на коре выступает смола, а сверху доносится потрескивание шишек, зреющих в кронах, в воздухе кружатся насекомые, муравьи тащат сухие хвоинки по своим муравьиным тропам, и куда ни взгляни, всюду лес, как было до того, как человек назначил за него цену, до вырубок и корчевания, до того, как человек осознал свои возможности. Это был аромат древних времен, когда человеческое существо впервые осознало самое себя, увидев отражение в луже, проползая меж корней и еловых веток. Человеческое существо, способное выразить себя лишь молчанием, усердным, истовым молчанием в страхе темноты, в ужасе перед холодом; молчанием, облагороженным и обогащенным в новой форме — умалчивании, умалчивании всего, что оказывалось на пути вырубок, выкорчевывания, строительства; в умалчивании ценностей, для определения которых требовалось больше слов, терминов, знаний и любовного отношения, чем для определения ценности леса, земли, минералов. Все это, всю эту тишину и молчание вобрала в себя эссенция, связанная с молекулами масла или алкоголя, помещенная в бутылку с распылителем или стеклянный флакон для использования после бритья. Вечно актуальный аромат для современного шведа.

Вот что легло на лист бумаги. С легкостью. Ни слова о розах, но множество слов о лесе. Словно именно они вертелись на языке, точнее — на сердце, словно лес легче описать потому, что эта любовь так очевидно перемежается с ненавистью. Розы я видел иначе, они оставались благодарным объектом безоговорочного восхваления, по-своему недостижимым. Но мороз и град, ржавчина и плесень могли все переменить.

Итак, начало. Аромат. Молчание. Важнейшие из ряда обстоятельств, благодаря которым стало возможно возвращение к событиям двадцатипятилетней давности, когда я бродил по квартире на Хурнсгатан, задернув плотные шторы. Появившись в квартире, Мод вторглась в мою жизнь, вторглась в мой мир, раздвинула плотные занавески, впустив свет и воздух в квартиру, которую ей взбрело в голову назвать «зловещей». Пока я пытался вызвать в памяти ощущение открытого окна и шумной улицы летним вечером двадцать пять лет назад, дуновение теплого ветра, овеявшего усталое, небритое лицо и заставившего трепетать пятисотстраничную стопку бумаги, ящик моего стола был открыт — ящик, в котором за годы скопилось множество бумаг. Письма Малу, письма Мод, кассета с «My Funny Valentine», рождественские открытки, записи бесед, анкета, пьеса, отчет секретной службы и прочие мелочи вроде старого спичечного коробка со звездами и наклеенными пайетками, призванными превратить коробок в нечто иное, в шкатулку с таблетками для успокоения души. Все это оказалось в столе, там и должно было оставаться до выяснения обстоятельств.

Разумеется, и на этот раз Посланник оказался прав. Я не смог остаться в стороне. Это было бы слишком явным протестом — упрямо и упорно отрицать истинность его высказывания, осознавая свою неправоту. Может быть, таково и было его намерение — опередить меня, лишив удовольствия разместить историю там, где почва хуже всего. Я был вынужден ее рассказать, равно как и посадить розу, подаренную Посланником, именно там, где указал он. Она стояла в картонном футляре в холле. Я отнес ее в сад, взял лучшую лопату и отправился к розарию, красной его части. Там сделал несколько взмахов лопатой, земля была хорошо подготовлена. В такой могло вырасти что угодно. «Fleur de mal» попал на благодатную почву.