Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - [67]

— Я не могу слушать этих людей. Ты единственный, кто в силах что-то сказать. Отца я не понимаю. Да и мама изменилась. Почему она не говорит того, что у нее на уме?

— Ты мучаешься, Кэтлин?

— А ты нет? — Она грустно рассматривала свои сложенные на коленях руки. Потом прошептала: — Мама уже была у тебя? Да? Тогда я хочу тебе кое-что рассказать. Может, ты и сам это знаешь. Ты воевал еще где-то далеко, а я уже вернулась сюда. Дом остался прежним, но я не чувствовала себя дома. Им я ничего не сказала. Но не находила себе места. Неужели это брак? Раньше я считала всех нас одной семьей: отца, маму, нас с тобой, их детей. Но я никогда не присматривалась к родителям. На войне люди становятся взрослей, и вот ты видишь свою семью как бы со стороны; наблюдаешь за ней, хотя раньше тебе это и в голову не приходило. И тут ты вдруг обнаруживаешь… — Кэтлин глубоко вздохнула.

Эдвард:

— Что ты обнаружила?

Кэтлин покачала головой.

— То, что я ничего не могу разобрать. И сжиться с ними не могу. С каждым днем становится все хуже. Правда, какие-то связи восстанавливаются, но все не так, как было прежде. — Она вздохнула. — Извини, Эдвард. Прости меня, пожалуйста, но я, право, не знаю, кому излить душу.

Эдвард:

— Побудь со мной.

— Я вовсе не хочу устраивать заговор против родителей. Но мне хотелось бы знать, что думаешь ты. Мучительно видеть отца с матерью такими, какими они стали. Отец забирается к себе в библиотеку, пишет и пишет, получает письма, принимает посетителей. В нашем доме он что-то вроде официальной инстанции. И это становится все ощутимей. А мать порхает по дому как фея. Эдакая любезная услужливая дама. Ах, Эдвард, если бы ты только знал, как ревниво я относилась в свое время к маме, она была такая эфемерная, элегантная, не то что я, будничная, грубая. Но раньше она очень заботилась о нас. А сейчас вся в напряжении, кажется, будто ее мысли витают где-то далеко. Она мало говорит. Для меня это непостижимо, ужасно. Что происходит, Эдвард? Ты что-нибудь понимаешь?

— Со мной мама разговаривает.

Кэтлин:

— Да, время от времени. Но что она говорит? Не то, что ее волнует. Можно подумать, что между родителями идет бесконечный спор, но они это скрывают от посторонних глаз.

— Ты это заметила? Что именно?

Кэтлин:

— Так мне кажется. Я рада, что тебе стало лучше. Ты не знаешь, Эдвард, что творилось раньше с мамой, в каком она страхе жила. Уже одно это было странно. Не подходило к ее облику. И она это пыталась скрывать, но я все замечала. Ты не имеешь представления, что происходило, когда тебя наконец отправили на родину. Мать была на себя не похожа. Уверяю тебя, она вела себя неестественно. Эдвард, я могу понять, что чувствует материнское сердце, но то, как она… Ну, а потом ты прибыл сюда, нам разрешили пойти в клинику. В палату к тебе не пускали, мы могли лишь взглянуть через окошко в двери.

— Вы меня видели?

— Да. Разве ты не знаешь? Тебе было скверно. И тебя не хотели понапрасну волновать. Сперва посмотрела я, ты лежал спиной к двери. А потом в окошко заглянула мама. Сестра сказала, что ты повернулся на другой бок. У матери помутилось сознание. Сиделке пришлось чуть ли не нести ее на руках в приемный покой. Почему, собственно, Эдвард? Откуда такой дикий, невообразимый страх? После этого мать стала на себя не похожа.

— Вид тяжелобольного может напугать. Я что-нибудь говорил? Что я говорил?

— Ничего. Я обязательно услышала бы.

— Стало быть, я представлял собой ужасное зрелище?

— Наверно. Но так испугаться… А потом неделями не обрести спокойствия. Эдвард, ты лежишь у себя в комнате и многого не замечаешь; у нас в доме что-то неладно.

— Я спрошу маму.

Кэтлин:

— Правду она тебе не скажет.

— Я хотел его оборвать, Элис, — повторил Гордон; он пришел в комнату к жене, чтобы побеседовать с ней. — Меня просто трясет. Как он вообще до этого додумывается? Кто посягает на его честность? И разве мы не делаем все, что только можем? Неужели в нашем участии, в нашей любви к нему он усматривает нечестность? Чего он хочет?

Элис опустилась в кресло.

— Не знаю.

— Тебе следовало бы поговорить о нем с доктором. Меня он тревожит. Как его успокоить, что нам делать, Элис?

— Не знаю, Гордон.

— Я ведь все заранее предвидел. Мы не умеем с ним обращаться. Жизнь в нашем доме идет ему во вред.

— Гордон, зачем снова затевать разговор на эту тему?

— Если бы он сидел в своей комнате в одиночестве, пусть, это меня не касается. Но сейчас он расхаживает, лежит у меня на диване. Элис, это свыше моих сил.

— Он наш сын, Гордон.

— Я хочу работать. Но не могу. Он вывел меня из равновесия.

— И меня тоже, Гордон. Но разве это и впрямь такая беда, если ты на некоторое время прекратишь работу?

— Моя работа всегда тебя не очень-то устраивала.

— Не сама работа, Гордон, а то, как ты ею занимаешься. Думаю, тебе это понятно без слов.

— Такова моя манера работать.

— Плохая манера, Гордон.

— И ты меня стала мучить.

— У тебя не всегда была такая манера, — прошептала Элис. — Эдвард видит, к чему это ведет.

Разозленный, Гордон встал перед ней.

— Ну вот, потому он здесь и не может оставаться. Теперь ты упрекаешь меня уже за то, что я пишу. Подумай, Элис, в нашем доме необходимы перемены.