Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - [125]

Страшусь его, как гнева твоего,

Затем, что крайностью его

Любовь опять смертельным бьет раненьем.

А вот еще:

Владычица моя столь дерзка и ловка,

Что, убивая, благо обещает

Глазами мне, и тут же сталь вонзает

Жестокую ее рука.

И жизнь и смерть — одна река —

Противоборствуют; в одно мгновенье

В душе ее я чувствую волненье.

Но чем длиннее тянется мученье,

Тем мне ясней, что зло мне более вредит,

Чем благо радость мне дарит[20].

Гордон сделал паузу, молчание прервала Кэтлин:

— Не такие уж это прекрасные стихи, папа. О любви в них говорится мало.

Гордон:

— По-твоему, стало быть, книга без ущерба могла пропадать и дальше?

Маккензи:

— Оставь, Кэтлин. Мы только начали читать стихи.

Эллисон:

— А теперь послушайте чрезвычайно своеобразный диалог между скульптором и его другом Джованни Строцци. Строцци превозносит скульптуру Микеланджело «Ночь» и говорит:

Вот эта ночь, что так спокойно спит

Перед тобою, — Ангела созданье.

Она из камня, но в ней есть дыханье, —

Лишь разбуди, она заговорит.

На это Ночь устами Буонарроти отвечает:

Мне сладко спать, а пуще — камнем быть,

Когда кругом позор и преступленье;

Не чувствовать, не видеть — облегченье.

Умолкни ж, друг, к чему меня будить?

Наступило молчание. Лорд Креншоу листал страницы. Эдвард сидел сзади, скрестив руки на груди. Элис казалась взволнованной; она глубоко и прерывисто дышала, сама не замечая этого.

Гордон:

В ком тело — пакля, сердце — горстка серы,

Состав костей — валежник, сухостой;

Душа — скакун, не сдержанный уздой,

Порыв — кипуч, желание — без меры;

Ум — слеп, и хром, и полн ребячьей веры,

Хоть мир — капкан и стережет бедой:

Тот может, встретясь с искоркой простой,

Вдруг молнией сверкнуть с небесной сферы.

Так и в искусстве, свеже вдохновлен,

Над естеством художник торжествует,

Как ни в упор с ним борется оно;

Так, если я не глух, не ослеплен

И творческий огонь во мне бушует, —

Повинен тот, кем сердце зажжено.

Выражение лица Элис изменилось, она гневно нахмурила лоб, поджала губы, но не произнесла ни слова.

— Ну, а теперь более нежный сонет, если в применении к Микеланджело вообще можно говорить о нежности. Не следует только выбирать у него какое-нибудь одно стихотворение и судить по этому стихотворению обо всем Микеланджело в целом:

Я стал себе дороже, чем бывало,

С тех пор как ты — здесь, на сердце моем;

Как мрамор, обработанный резцом,

Ценней куска, что дал ему начало.

Лист, где искусство образ начертало,

Не равночтим с тряпицей иль клочком;

Так и моя мишень твоим челом

Означена, — и горд я тем немало.

Я прохожу бестрепетно везде,

Как тот, кого в пути вооруженье

Иль талисман от напасти хранят;

Я не подвластен пламени, воде, —

Твоим гербом слепцам дарую зренье,

Своей слюной уничтожаю яд.

Кэтлин:

— Наконец-то прекрасный сонет. Невольно вздохнешь с облегчением. А то он живет как в аду. Но почему? Что с ним происходило? Я не знала, что Микеланджело был такой. Мне он всегда казался великим, гениальным скульптором, творцом «Давида», «Моисея», «Ночи» и фресок в куполе Сикстинской капеллы; да, правильно, в этих фресках он ужасен: «Сошествие в ад».

Эллисон:

— Я отметил еще одно стихотворение:

Уж дни мои теченье донесло

В худой ладье сквозь непогоды море

В ту гавань, где свой груз добра и горя

Сдает к подсчету каждое весло.

В тираны, в бога, вымысел дало

Искусство мне, — и я внимал, не споря;

А ныне познаю, что он, позоря

Мои дела, лишь сеет в людях зло.

И жалки мне любовных дум волненья:

Две смерти, близясь, леденят мне кровь,

Одна уж тут, другую должен ждать я;

Ни кисти, ни резцу не дать забвенья

Душе, молящей за себя любовь,

Нам со креста простершую объятья.

— Прочти еще раз, пожалуйста. Гордон, — это был голос Элис, — читай медленно.

Эллисон поднял книгу. Он читал, отчетливо выговаривая каждое слово:

Ни кисти, ни резцу не дать забвенья

Душе, молящей за себя любовь,

Нам со креста простершую объятья.

Атмосфера, царившая в доме, уже не походила на ту, что установилась в первые вечера, когда лорд Креншоу, блистая своим литературным даром, своим жизнелюбием, повествовал о юном Жофи, его умной подруге Крошке Ле и куртуазных дворах. Уже «ни кисти, ни резцу не дать забвенья…». Теперь лорд Креншоу казался удрученным. Покаянный вид не очень-то шел ему. Откуда он? Зато сын Эллисона сидел прямо и уже не производил впечатления больного человека. Госпожа Элис, которая раньше, подобно фее, порхала по комнате, излучая радость, сейчас села позади всех, забилась в уголок. Только эта ужасная Кэтлин (единственное естественное существо во всем доме) безжалостно подвела итог:

— Собственно, стихи, которые ты нам, отец, прочел, не имеют особого касательства к любви. В нашем понимании это вовсе даже не любовные стихи. Ты, наверное, мог бы найти что-нибудь получше.

Гордон:

— Стало быть, нельзя назвать счастливым случаем то, что книга после долгого перерыва попала мне в руки?

Кэтлин:

— Да. Объясни нам, папа, чем привлекла тебя эта мрачная поэзия? По твоим словам, ты считал книгу пропавшей лет пятнадцать-двадцать назад. И вот теперь вдруг нашел в самую подходящую минуту. Что ты называешь подходящей минутой?

Итак, Кэтлин вела себя с детской непосредственностью. Но вот уже много дней, как она бродила по дому, который все больше и больше заволакивали темные тучи. Порой ей казалось, что она попалась в паутину и что паутина все сильнее опутывает ее. Кэтлин жаждала освободиться.