Гамбит Маккабрея - [20]
Дома в тот же вечер я провел два омерзительных часа с магнитофоном и альбомом какого-то переоцененного и переплачиваемого саксофониста начала 40-х, записывая обрывки и ошметки его зверского искусства и вновь и вновь повторяя фразы как бы в попытках достичь того, что саксофонист, быть может, назвал бы совершенством. Музыканта я вам не назову, ибо, кто знает — он может оказаться жив и по сей день (справедливости в мире нет ну просто никакой), а Общество наблюдения за исполнением авторских прав живо весьма и весьма, в чем я уверен намертво, — и уже изготовилось киской перед входом в мышиную нору.
Последующие несколько дней я играл свою роль. Великую Игру. Носил маску. Хуже того — я носил костюм и, боже всемогущий, те самые ботинки. Каждый вечер я подползал к этому узкому дому на этой задрипанной улочке в этом Сити, облаченный в позорную экипировку, и взбирался по лестнице, трепетнув похотливой ресницей-другой домоправительнице. Укрывшись в мерзкой комнатенке, в миазмах недокормленных мышей (да, испускавшихся комнатой, не мной), я проигрывал пленку безымянного саксофониста, время от времени разнообразя громкость, останавливая и пуская запись снова — и так далее, сам же выглядывал в окно, соразмеряя углы, дистанции и секторы обстрела, пока чертов саксофон не заигрывал мне печенки до смерти, и тогда я шаркал по ступеням вниз, увиливал от ныне вымытой и напомаженной, однако по-прежнему костлявой домоправительницы и угрюмо шагал по улице к остановке такси. Угрюмость поступи моей, едва ли нужно об этом упоминать, проистекала от необходимости промерить улицу шагами и соотнести дистанции с секторами обстрела. Я прикидывал, что Государственное Ландо в день Д будет шуршать на спорых 12 милях в час. Тригонометрия — единственное, что удавалось мне в школе. По крайней мере, единственное из мне удававшегося, о чем знали мои учителя и наставники.
Послушайте — давайте я сразу поясню, что все это мне вовсе не нравилось, ни целиком, ни частями. Я не говорю об одежде, над которой посмеялся бы даже Джордж Мелли,[52] не говорю о ботинках — «банановых особых», — которые до сих пор являются мне в кошмарах. А говорю я — в кои-то веки серьезно, — об основополагающей гнилости всего предприятия. Эта страна приютила мою семью, была к нам добра, позволила нам умеренно разбогатеть и ни разу не тыкала в нас глумливым перстом. Почему же тогда я напрягаю все свои извилины к тому, чтобы свести Монарха в могилу до срока? Ну да — мне велела жена, а это веская причина почти всех поступков для почти всех ребят, особенно если, как в данном случае, был даден крепкий намек, что я могу оказаться несколько мертв, если готовый продукт заказчика не устроит. К тому же существовал жуткий полковник Блюхер, который недвусмысленно заявил, что я должен подыгрывать Иоанне, пока не получу иных инструкций. Ни одно из этих соображений не вызывало у меня приязни к деятельности подобного рода; я обостренно осознавал, что у Джока система ценностей — солиднее моей.
Вместе с тем тогда я был человеком железным, преданным одному идеалу — остаться в живых, идеалу, что мнится бледненьким в ретроспективе, но в те дни выглядел вполне разумным. В остатке живым сквозит некая прямота; спросите любого, кому приходилось сталкиваться с выбором между жизнью и смертью.
А потому я смазывал ружье, навещал жуткое строение, склабился домоправительнице, играл на саксофонной пленке, носил костюм, ботинки… о нет, даже и саму кепочку для гольфа носил я. Вы же читали о спартанском мальчике, пригревшем за пазухой лисицу, которая грызла ему кишки, а он даже не пикнул? Очень хорошо, я высказался яснее ясного.
— Джок, — произнес однажды утром я — Джоку. — Джок, мне требуется небольшая помощь.
— Мистер Чарли, — массивно вымолвил он, — если вы о том деле, которое мы обсуждали несколько дней назад, то пока вы не сказали больше ни слова, ответ — «нет». Я вас не сдам, даже ежли до этого дойдет, и вы это знаете, но помогать не могу. Только не в этом.
— И даже чуточку порулить после события? — заканючил я.
— Простите, мистер Чарли. Я даже с консервной банки крышку не срулю при таких остыятельствах.
— Очень хорошо, Джок, полагаю, что справлюсь собственноручно. Я уважаю твои принципы и ни в чем тебя не виню. Но если меня, э-э, заметут, могу ли я надеяться, что ты станешь навещать меня в камере смертника?
— Еще б.
— И быть может, принесешь мне баночку-другую икры? Настоящей «Гросрибрист», в смысле, а не того вещества, которое мы выставляем на вечеринки?
— Еще б.
— А еще, быть может, — с тоской в голосе продолжал я, — баночку-другую куропачьих грудок в желе, э? То есть мне доводилось слышать жуткие рассказы о том, что начальники тюрем считают «добрым завтраком» для малого, готовящегося к последнему стоярдовому рывку на виселицу. Жирные бараньи отбивные с жареной картошкой, фасолью и… и… всяким.
— Да не забивайте вы себе голову этой хренью, мистер Чарли, я за вами как надо присмотрю, у меня в таких местах есть дружбаны. И со смертной казнью они уже покончили, нет? Вам все равно не присудят больше, у-у, скажем, четвертного. Плевое дело. Отсидите, стоя на голове. Только одно не забывайте: постарайтесь, чтобы здоровые черные педрилы вас в душевой не поймали.
