Гамаюн — птица вещая - [4]

— Это вы очень... сплеча, — сказал Бурлаков, застигнутый врасплох водоворотом чужих и, видно, опасных мыслей. — Если партия решила, то сделает.

Парранский мучительно сморщился и, вяло отмахнувшись, налил себе полстакана холодного крепкого чая; он выпил его маленькими жадными глотками.

Дядько на полке сипло постанывал, лежа на левом боку, и бормотал густым булькающим голосом: «Ты его под дыхало... под дыхало». В кошмарном сне дядько продолжал битву с подкулачниками, а может быть, и еще с кем-то из сонма врагов, накинувшихся на вздыбленную матушку Русь.

— Легче всего «под дыхало». — Парранский провел ладонью по вспотевшему лбу. — Что это они так нажаривают? Натаскали дармового антрацита в Донбассе и жгут... Вот вы о партии. И она борется с искривлениями своей линии. Хотя, как инженер, привыкший к точности, могу сказать: если линия искривлена, то это уже не линия. Для геометрических кривых существуют другие названия... Да, вы не ответили мне на вопрос.

— Это насчет образования?

Бурлаков сидел, прислонившись спиной к жесткой стенке, чувствуя ритм движения поезда. Лицо его теперь было скрыто в тени, падающей от верхней полки. Мятущаяся речь случайного попутчика вызывала любопытство, даже острое. Но в то же время ему было жалко его. Бурлаков сказал, что ему не удалось закончить среднюю школу, пришлось работать в небольшой мастерской тракторной станции. Потом призыв, армия.

Думает ли он остаться в деревне?

Сразу на такой вопрос не ответишь. Надо вернуться домой, осмотреться, обдумать. Артель у них маленькая, две деревеньки, почвы малоплодородные, кругом косогоры. Полезной земли в артели немного, гектаров шестьдесят. Трактор гоняют издалека, топливо обходится дороже. Пашет не пашет, крутится, как индюк на золе.

Колхозники тянутся в город: молодежь — на заводы, старики — на базары. Под Москвой каждая травка стоит деньги.

— Вот видите... Факты, как говорится, упрямая вещь, — сказал Парранский. — Ленин, чтобы разобраться в сущности капиталистического земледелия, сколько потрудился, сколько керосина в лампе сжег. А теперь я что-то не вижу теоретиков, способных разобраться в вопросах социализма в земледелии.

— Ну что вы, сколько принимается решений, — попробовал возразить Бурлаков.

— Решения — это практика, а не философия, и тем более не перспективная философия. Решения — это эмпиризм, если хотите...

Козырнув философским термином, Парранский взял полотенце, мыло в хромированной коробочке и пошел умываться.

Из коридора остро пахнуло прокисшей одеждой, нечистым телом. Люди устроились на ночь по-братски, спали вповалку. Вскоре Парранский вернулся.

— Извините, молодой человек, — сказал он, — вы уже устроились на ночь? У меня есть предложение: давайте-ка заберемся на третий этаж.

— Не понимаю...

— Там, в тамбуре, на сквозняке... дети. — Парранский развел руками и почему-то снизил голос до шепота. — Вы не будете возражать, если мы — на насест, а их сюда? Их матери совсем извелись... Слоняются люди по лику земли...

— Вы хотите их устроить здесь?

— Да... Не подумайте только, что в данном случае играет роль интеллигентская слабохарактерность или никому не нужное слюнтяйство. И тем более желание щегольнуть своим великодушием. Я люблю удобства, забираться наверх меня не заставили бы ни наганом, ни Евангелием. Просто жаль ребятишек. У одной женщины девочка лет двух, глазенки такие скорбные, круглые, как у птички; у другой — близнецы, лет по шести, крепкие такие, русые, стриженые... На полу спят, понимаете?

Женщины ехали в Сибирь, к своим мужьям. «Вызвали. Из Кривого Рога мы, — объяснила одна из них, молодая украинка, с тугим узлом косы на затылке. — Летом там в балаганах жили, ехать было некуда, а к зиме построили бараки. Заработков хватает на хлеб да квас, а на два дома жить нетерпимо. Едем на рудники, на медь. До Москвы, а там пересадка. Не знаем, как попадем. Туча народа кругом...»

Утром женщин перевели в соседний вагон. Они ушли с достоинством, поблагодарив скупо. На одной из захолустных станций поезд стоял невыносимо долго, и «верхние дядьки» отправились с мешками покупать дешевую, по слухам, картошку. Парранский возобновил вчерашний разговор.

На комсомольские протесты своего попутчика он не обращал никакого внимания и не добивался от него единомыслия. Бурлаков понял, что этот человек, по существу, совсем не «контрик» и ни в какие непотребные дебри затащить его не стремится. Он положительно рассуждал о том, что поставлено, напечатано в газетах и должно решаться безоговорочно. Но человек с рыжей бородкой думал обо всем этом как-то на свой лад: вроде и так и все-таки не так. Арапчи назвал бы такого очень просто: «Мужчина с кривыми мозгами». Жора Квасов, будучи на месте своего друга, заставил бы инженерика пить с ним водку и закусывать солеными огурцами. Кешка Мозговой, пожалуй, нашел бы с ним общий язык. А он, Николай Бурлаков, мог только слушать и либо возражать, привлекая весь свой небольшой комсомольский опыт, либо поддакивать.

Парранский верил в полноту и крепость власти, в окончательную победу над троцкистами и правыми реставраторами, не сомневался в монолитности совместных усилий партии и доверившихся ей народов бывшей Российской империи, преклонялся перед железной четкостью работы аппарата, принуждающего несознательных личностей к государственной ответственности. И только в одном колебался: можем ли мы так быстро, как намечено планами, перегнать индустрию капитализма?