Галиндес - [115]

– Прямо тут? В это? Зачем вам нужно это унижение?

Оно им нужно. Они почти улыбаются и усаживаются поудобнее.

– Вы принесете мне воды помыться? И я надеюсь, вы выйдете.

Они словно не слышат твоих вопросов. Двум из них надоедает сидеть в позе участников квартета, и они прислоняются к стене, третий начинает расхаживать по комнате, как заключенный по камере, и только главный нефит сидит и не сводит с тебя глаз – таксидермист так смотрит на зверька. И тут он начинает говорить – это самый длинный монолог из всего, что он произносил до сих пор. После того, что он скажет, уже нельзя повернуть все вспять, нельзя забыть этих грязных слов, которыми он перепачкал и себя, и тебя; кажется, что даже в жестяной банке полно дерьма.

– Да обосрись ты, стерва. Мы привыкли к дерьму, и раз ты отказалась нам помогать, мы будем смотреть, как ты срешь, ссышь и на твои месячные заодно. А если тебе мужика приспичит, то мужиков мы тебе обеспечим, будут идти и идти, целый день. И мы еще делаем тебе одолжение, не отдаем тебя в руки других, потому что они не будут, как мы, церемониться с вонючей русской.

Один из тех, что стоял, прислонившись к стене, хихикает, подтверждая слова шефа, а у тебя в голове – ты стала вся пунцовая – крутится только одно: ничего не может быть ужаснее, чем менструация, тут на этом цементном полу. И взглядом ты говоришь этому человеку: «Сволочь! Какая же ты сволочь!» Ты мысленно повторяешь это несколько раз, по-испански, с тем выражением, с каким произносил это Рикардо, если возмущался. Но губы твои издают лишь какой-то звук, напоминающий рыдание, которое ты тут же подавляешь, боясь, что они заметят твое состояние и ожесточатся еще больше. Ты пытаешься прочитать хоть какое-то сострадание в глазах смуглого человека, давшего тебе воду, но тот ковыряет стену ногтем. Но тут же, спиной почувствовав твой взгляд, оборачивается:

– Ты играешь с огнем, сидя на пороховой бочке. Мы оказываем тебе услугу: если мы передадим тебя в руки других, тех, кто ждет за дверью, они церемониться с тобой не станут. И хотя ты красная, враг всего, что есть святого для нашей страны, ты все-таки наша соотечественница, и мы тебя щадим. Разве мы тебя не щадили? Знаешь, что бы вытворяли другие, окажись они сейчас в этой комнате? Они бы тебя раздели догола – посмотреть, как устроены красные девки, – и им достаточно пальцем пошевельнуть, ты вся в дерьме будешь, сверху донизу. Мы выполняем нашу работу, и отчасти она состоит в том, чтобы защитить тебя от них. На тебя потрачены бюджетные деньги, и немалые. Ты здесь не просто так оказалась и должна помочь нам, если хочешь, чтобы все кончилось хорошо.

– Хорошо, давайте поговорим, но как цивилизованные люди.

– Ах, она хочет поговорить.

– И как цивилизованные люди.

Немые обрели дар речи. Они напряглись и смотрят на тебя насмешливо.

– Дайте мне еще один экземпляр анкеты.

Все их движения заранее запрограммированы: тот, кому положено сходить за новой анкетой, направляется к двери, как только ты открыла рот; двое других тоже задвигались, но не приближаясь к тебе. Тебе снова вежливо протянули анкету, и ручку, которую ты берешь ослабевшей рукой. Ты заполняешь ее, делая вид, что думаешь над каждым ответом, но уже заранее знаешь, что на все вопросы ответишь «да». Ты протягиваешь им эту анкету и главный читает ее про себя, медленно, словно осмысливая каждое из твоих «да». По мере того как он читает, лицо его светлеет, словно с плеч его сваливается тяжелая ноша; он становится почти любезен и, повернувшись, остальным кивает головой. Все тут же приходит в движение, в точно рассчитанное движение: двое выходят и тут же возвращаются с ведром воды, полотенцем и бумажной салфеткой, пропитанной одеколоном, которая упакована в конвертик с надписью «Панамерикэн». Потом все четверо выходят из комнаты, оставляя тебя наедине с банкой, ведром и полотенцем. Ты ласково гладишь ткань, которая сейчас прикоснется к твоему телу. Убедившись, что дверь плотно закрыта, ты снимаешь трусики и присаживаешься над консервной банкой, острые края которой царапают кожу. Ты справляешь только малую нужду – моча, пузырясь, яростно вырывается из тебя, – и усилием воли подавляешь необходимость справить большую, не желая подвергать себя унижению. Потом, ночью. Если там, снаружи еще существует ночь. Сначала ты тщательно моешь лицо, руки, целиком отдавшись этому удовольствию, а потом, присев над ведром, подмываешься, осторожно намыливая свое тело, которое кажется тебе чужим. Ты с наслаждением вытираешься полотенцем, а в заключение протираешь лицо влажной душистой салфеткой. Ты оглядываешься в поисках стула: на тебя наваливается усталость, которая пришла на смену напряжению; усталость перед новым испытанием. Но они уже тут. Дверь открывается, как тяжелая плита, и в комнату входит только один. В руках у него заполненная тобой анкета и магнитофон. Это не главный, и не тот, кто казался добрее других; этот человек – один из немых. Он кажется чемпионом по водным лыжам, этот, начинающий лысеть человек с раскованными движениями и улыбкой в глазах. Издали он бросает взгляд на жестянку, стараясь не вдыхать глубоко, – на случай, если ты справила большую нужду. Он ставит свой стул рядом с твоим, оставляя включенный магнитофон на полу.