Галина Уланова - [176]
Галина Сергеевна очень переживала, что из-за гастролей в Ленинграде не смогла быть на похоронах Толстого. Ее долго не отпускали мысли о писателе. Когда после снятия блокады она с Кировским театром вернулась в Ленинград, то жила в гостинице «Астория», которая хоть как-то отапливалась. Толстой прибыл в истерзанный город в составе комиссии, расследовавшей зверства гитлеровцев. Уланова вспоминала:
«Однажды кто-то принес нам груду маленькой зеленого цвета рыбы. Из нее в ресторанной кухне состряпали котлеты. Трапеза эта была достаточно опасной, но всем очень хотелось есть. Сомнения разрешил Толстой. Он достал где-то бутылку вина и заверил, что с этим напитком можно проглотить хоть живого крокодила. Мы, смеясь, принялись за зеленые котлеты. Толстой хохотал громче всех. Но тут вдруг вспомнил, что в соседнем номере живет митрополит Крутицкий — член той же комиссии, что и Алексей Николаевич. Он мгновенно устыдился своей приверженности «суете земной» и притих. Но ненадолго, ибо радость жизни переполняла его».
За полгода до смерти Толстого они одновременно провели два месяца в подмосковном санатории «Сосны». Улановой необходимо было окрепнуть после воспаления легких. Писатель отшучивался по поводу своей болезни, но та подступала всё настойчивее. Алексею Николаевичу прописали сушеницу, настой сушеницы на «русском» масле и водке, но он заявил, что один эту гадость пить не будет и что Галя обязана составить ему компанию. Ей пришлось два раза в день вместе с ним принимать по ложке лекарства.
Уланова многому научилась у Толстого. Он явился одним из пестователей ее художественного мышления, призывал не прельщаться идеями общественной жизни, которые «часто ослепляют художника, и он, как человек, глядящий на солнце, не видит красок», а потому движется в своем творчестве «по оголенным схемам».
Как-то раз Толстой охарактеризовал сидевших у него за чашкой чаю «представительниц классического балета». О Вечесловой сказал что-то на тему материнства, Лепешинскую назвал «важным общественным деятелем — всё-таки член партийного бюро балета». А вот об Улановой заявил серьезно: «Это — Светило, которое освещает путь будущим артистам балета».
Балетовед Юрий Бахрушин в письме Василию Макарову от 10 января 1945 года прямо заявил, что балеты современных композиторов «сейчас не звучат, когда объявлено: никакой советской тематики, только старые классические произведения», поэтому «Золушка» оказалась «под сукном».
Прокофьев, прекрасно понимая, куда дует ветер, сразу же расставил все точки над «i»: «Я писал «Золушку» в традициях старого классического балета. В ней есть pas de deux, адажио, гавот, несколько вальсов… Каждое действующее лицо имеет свою вариацию». Артисты не остались в долгу — Уланова утверждала: «…многое полюбилось нам «с первого взгляда».
Поставить спектакль на столичной сцене довелось Ростиславу Захарову. Он писал: «Сказочный балет-феерия со множеством волшебных перемен, превращений, панорам и фейерверков был откликом на радость и торжество, которые переживал весь наш народ в незабываемые дни мая 1945 года… Может быть, поэтому так тепло принималась «Золушка» публикой, заполнявшей зал Большого театра, и особенно воинами, возвращавшимися победителями с фронтов Отечественной войны».
Второй раз после «Спящей красавицы» Чайковского и Петипа отечественная хореография обратилась к сказке Шарля Перро. Но, видимо, в послевоенное время всем хотелось, глядя на сцену, только отдыхать, не напрягаясь для поиска неких глубинных смыслов и образов. И то, что поставил Захаров, походило на ладное попурри из старых номеров. Голубов-Потапов сразу уловил суть: «Даже на сцене Большого театра, приучившего зрителя к обстановочной роскоши и декоративному изобилию, мы давно не видели такого сверкающего, шумного, праздничного зрелища. Захаров и Вильямс сделали всё возможное, чтобы спектакль получился яркий, оживленный, занимательный. Беспорядочность впечатлений, неопределенность и разноголосица стилей. А когда, в довершение всего, разноцветными струями бьют фонтаны, холодными искрами рассыпается фейерверк, сцена окутывается обманчивой и блестящей мишурой. Словом, это — феерия. И решена она блестяще». Балет «Золушка» открыл череду произведений сталинского ампира.
«Наводнение сцены «режиссерскими балетами», «балетами без балета» достигло к концу 40-х годов чуть ли не высшей точки. Повсюду вошли в моду большие пантомимы с танцами. Из таких спектаклей балет или изгонялся постановщиком, или уходил сам, как явно чужой. Захаров стал столпом этого губительного для балетного искусства дела», — раздраженно констатировал Федор Лопухов. С ним был солидарен Юрий Жданов: «На мой взгляд, весь антураж «Золушки» был по моде того времени излишне натуралистичен, что местами разрушало обаяние сказки».
Композитору не нравилась оркестровка В. Погребова, нарушившая «чувство и характер» его музыки, всегда чуждой декоративности и «орнаментальной пышности». Прокофьев стремился в центр сюжета и музыкальной канвы поставить «поэзию любви Золушки и Принца» и раскрыть ее в кульминационном адажио. Однако у Захарова было собственное представление о постановке: феерией он подавил сказку, всему происходящему на сцене придал помпезность. Тема любви буквально утонула в калейдоскопичной структуре спектакля. Оформление Петра Вильямса, еще более утяжелившее спектакль «шиком, блеском, красотой», следовало не замыслу Прокофьева, а намерению Захарова. Если для первого Золушка была метафорой родины, терпеливо и мужественно победившей злые обстоятельства и выстрадавшей счастье, то второй творил с явной оглядкой на «высокие идейные» постановления ЦК ВКП(б) и на «советскую Золушку» Таню Морозову, воплощенную Орловой в кинокартине «Светлый путь». (Кстати, в мае 1945 года на «Ленфильме» началась работа над художественным фильмом «Золушка», создатели которого — Евгений Шварц, Надежда Кошеверова, Михаил Шапиро — находились под очевидным влиянием Золушки — Улановой.)
Книга к. т. н. Евгения Миронова «Чернобыль: необъявленная война» — документально-художественное исследование трагических событий 20-летней давности. В этой книге автор рассматривает все основные этапы, связанные с чернобыльской катастрофой: причины аварии, события первых двадцати дней с момента взрыва, строительство «саркофага», над разрушенным четвертым блоком, судьбу Припяти, проблемы дезактивации и захоронения радиоактивных отходов, роль армии на Чернобыльской войне и ликвидаторов, работавших в тридцатикилометровой зоне. Автор, активный участник описываемых событий, рассуждает о приоритетах, выбранных в качестве основных при проведении работ по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС.
Предлагаемые воспоминания – документ, в подробностях восстанавливающий жизнь и быт семьи в Скопине и Скопинском уезде Рязанской губернии в XIX – начале XX в. Автор Дмитрий Иванович Журавлев (1901–1979), физик, профессор института землеустройства, принадлежал к старинному роду рязанского духовенства. На страницах книги среди близких автору людей упоминаются его племянница Анна Ивановна Журавлева, историк русской литературы XIX в., профессор Московского университета, и ее муж, выдающийся поэт Всеволод Николаевич Некрасов.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Книга посвящена видному государственному деятелю трех царствований: Александра I, Николая I и Александра II — Дмитрию Николаевичу Блудову (1785–1864). В ней рассмотрен наименее известный период его службы — дипломатический, который пришелся на эпоху наполеоновских войн с Россией; показано значение, которое придавал Александр I русскому языку в дипломатических документах, и выполнение Блудовым поручений, данных ему императором. В истории внешних отношений России Блудов оставил свой след. Один из «архивных юношей», представитель «золотой» московской молодежи 1800-х гг., дипломат и арзамасец Блудов, пройдя школу дипломатической службы, пришел к убеждению в необходимости реформирования системы национального образования России как основного средства развития страны.
«Весна и осень здесь короткие» – это фраза из воспоминаний участника польского освободительного восстания 1863 года, сосланного в сибирскую деревню Тунка (Тункинская долина, ныне Бурятия). Книга повествует о трагической истории католических священников, которые за участие в восстании были сосланы царским режимом в Восточную Сибирь, а после 1866 года собраны в этом селе, где жили под надзором казачьего полка. Всего их оказалось там 156 человек: некоторые умерли в Тунке и в Иркутске, около 50 вернулись в Польшу, остальные осели в европейской части России.
Виктор Гюго — имя одновременно знакомое и незнакомое для русского читателя. Автор бестселлеров, известных во всём мире, по которым ставятся популярные мюзиклы и снимаются кинофильмы, и стихов, которые знают только во Франции. Классик мировой литературы, один из самых ярких деятелей XIX столетия, Гюго прожил долгую жизнь, насыщенную невероятными превращениями. Из любимца королевского двора он становился политическим преступником и изгнанником. Из завзятого парижанина — жителем маленького островка. Его биография сама по себе — сюжет для увлекательного романа.