Галили - [37]

Произнеся эти слова, Зелим неожиданно почувствовал на своем лице нежное дуновение прохладного ветра. Он замолчал и закрыл глаза, чтобы насладиться этим ощущением. Открыв глаза, он понял, что в комнате что-то изменилось, но не мог определить, что именно.

— О чем я говорил? — спросил он.

— Об Атве, — подсказал кто-то из задних рядов.

— Ах да, об Атве... Мой отец прожил там всю свою жизнь, но в мечтах он уносился к иным местам. В мечтах он видел Самарканд. Он рассказывал своим детям, что в юности бывал здесь. О, мы слышали от него много дивных историй об этом городе, таких историй...

Зелим вновь запнулся. Прохладный ветер опять коснулся его лба, и на сей раз это прикосновение было знаком. Ветер словно говорил ему: смотри, смотри...

Но на что? Зелим посмотрел в окно, думая, что увидит там что-нибудь необычное. За окном на фоне вечернего неба четко вырисовывался силуэт старого каштана, несмотря на осеннюю пору все еще покрытого листьями. Высоко в его ветвях сияла вечерняя звезда. Однако все это Зелим видел множество раз — небо, и дерево, и звезду.

В недоумении Зелим обвел взглядом комнату.

— А что это были за истории? — раздался чей-то голос.

— Какие истории?

— Вы сказали, учитель, что ваш отец рассказывал вам много историй о Самарканде.

— О, да. Рассказывал. И то были изумительные истории. Честно говоря, мой отец был не слишком хорошим моряком. Он утонул в абсолютно спокойный день. Зато он мог рассказывать истории о Самарканде целый год и ни разу не повториться.

— Но вы сказали, учитель, что он никогда не бывал в Самарканде? — спросил владелец школы.

— Никогда, — с улыбкой подтвердил Зелим. — Тогда бы он не смог рассказывать такие замечательные истории про этот город.

Это всех развеселило. Но смех учеников едва ли достиг ушей Зелима. Он снова ощутил на лице дразнящее прикосновение легкого ветра, и на этот раз, вскинув глаза, успел различить какое-то движение в дальнем, тонущем в полумраке углу комнаты. Это был не ученик. Юноши все носили одинаковые светло-желтые одеяния, а на незнакомце были потрепанные черные штаны и грязная рубаха. Его темная кожа излучала странное сияние, что заставило Зелима вспомнить тот давний день на берегу.

— Атва? — еле слышно пробормотал Зелим.

Его услышали только ученики, сидевшие в первых рядах, но даже они, впоследствии обсуждая случившееся, расходились во мнениях относительно слова, слетевшего с губ Зелима. Одни утверждали, будто он произнес «Аллах», другие — что он сотворил некое магическое заклинание, дабы не дать пришельцу двинуться с места. Столь горячие споры имели вескую причину: слово, произнесенное Зелимом, стало последним в его жизни, по крайней мере, в его земной жизни.

Не успел Зелим выговорить это слово, как голова его поникла, и стакан с чаем, из которого он отпивал во время урока, выпал из его рук. На секунду в комнате воцарилась мертвая тишина, затем ученики вскочили со своих мест и стали плакать и молиться. Великий учитель покинул этот мир, и мудрость стала историей. Больше не будет новых притч и пророчеств. Теперь веками его истории будут повторяться из уст в уста, и лишь время покажет, насколько истинны были его пророчества.

Рядом со зданием школы, под прикрытием того самого каштана, что Зелим разглядывал из окна, шепотом разговаривали два человека. Никто не видел их, и никто не слышал их разговора. Я не стану придумывать, о чем могли говорить эти двое, пусть ваше воображение, читатель, подскажет вам, о чем беседовали дух Зелима и Атва, позднее получивший имя Галили. Скажу только, что, когда разговор был окончен, Зелим покинул Самарканд вместе с Галили, они двигались в сгущавшихся сумерках, дух и божество, словно двое неразлучных друзей.

Следует ли мне упомянуть также и о том, что мое повествование о Зелиме еще далеко от завершения? В тот день семья Барбароссов призвала его на службу, которую он не оставил до сих пор.

В этой книге, как и в жизни, ничто и никто не исчезает бесследно. Конечно, многое меняется, это верно, но иначе и быть не может. Вечность хранит различные обличья всего сущего: в ней живут и Зелим-рыбак, и Зелим-пророк, и Зелим-призрак. Все его формы запечатлены в святой летописи.

Однако в повествовании, подобном этому, не обойтись без грустных нот. Да, мир бессмертен, но и в нем бывают моменты, когда красота превращается в свою противоположность, а источник любви иссякает в сердцах. В такие моменты мы поневоле предаемся печали.

В город Самарканд, некогда столь славный, пришли упадок и запустение, стены, в прежние дни выложенные золотыми и синими плитками, обветшали, каштан, под которым беседовали Зелим и Галили, срубили. Купола провалились, а улицы, в прошлом столь шумные и оживленные, ныне погрузились в тишину. В плохую тишину, не такую, что царит перед рассветом или в келье отшельника. Это была тишина отсутствия жизни. Монархи и властелины, военачальники и правительства, все они, уходя, забирали с собой частичку славы и красы Самарканда, и в конце концов городу остались лишь отчаяние и безнадежность. Теперь жители Самарканда уповали лишь на то, что в один прекрасный день сюда явятся американцы и принесут с собой надежду, гамбургеры, колу и сигареты. Грустные упования для жителей некогда великого города.