Галилей - [6]

В университете положение его незавидное: он один из наиболее низко оплачиваемых преподавателей. Галилей слишком независим, чтобы пользоваться у начальства любовью и пробуждать симпатии коллег. Профессора, гордость университета, не вызывают у него должного почтения. Галилей молод, молод и насмешлив. Он сочиняет стихи о ношении тоги — высмеивает приказ, повелевающий преподавателям и по улицам ходить в дорогой мантии.

Конечно, такая дерзость не проходит бесследно. Коллеги по университету невзлюбили Галилея и давали ему это почувствовать.

Семейные дела тоже складывались не особенно благополучно. Вирджиния, старшая сестра, задумала выходить замуж. Жених ее, Бенедетто Ландуччи, хотел получить приличное приданое. Его не интересовало, где будущий тесть достанет деньги. А тот, полагая, что оба сына начнут вскоре хорошо зарабатывать, подписал вексель.

Галилео готовил сестре свадебные подарки. Свадьбу сыграли, не считаясь с расходами. Но Винченцо Галилею не суждено было долго радоваться замужеству дочери: летом 1591 года он скончался.

Смерть отца взвалила на плечи Галилео новые заботы. Старший сын остался единственной опорой семьи: надо было не только изыскивать средства для подобающего содержания дома, но и погашать неоплаченные векселя. Одному Ландуччи следовало выложить огромную сумму: пятнадцать годовых окладов Галилео!

«Тела, имеющие бо́льшую силу тяжести или легкости, если в остальном они имеют одинаковую фигуру, — писал Аристотель, — скорее проходят равное пространство в том пропорциональном отношении, в каком указанные величины относятся друг к другу». Иными словами, в одной и той же среде тела одинаковой конфигурации падают тем быстрее, чем больше их вес.

Хотя на протяжении столетий эту мысль Аристотеля и вдалбливали школярам во всех университетах, находились ученые, усомнившиеся в ее истинности. Александриец Филопон, один из средневековых комментаторов Аристотеля, считал это положение неверным. Лучше любых доводов логики, учил Филопон, докажет сама очевидность, что Аристотель не прав: скорость падающих тел не находится в пропорциональной зависимости от их веса. Если взять два тела, вес которых очень различен, и бросить их одновременно с высоты, то обнаруживаешь, что разница во времени падения весьма мала. Если же одно тело ненамного тяжелее другого, например вдвое, то они достигают земли за один и тот же промежуток времени. Коль и есть разница, то она незаметна для наблюдателя.

Бенедетти, современник Галилея, полагал, что скорость падения твердого тела зависит от его удельного веса. Бенедетти пытался установить определенные количественные зависимости. По его расчетам, например, выходило, что скорость падения свинцового шара должна быть раз в одиннадцать больше, чем шара деревянного такого же размера».

В принципе правильность расчета Бенедетти не вызывала у Галилея сомнения. Однако опыты, поставленные им, этого не подтверждали. Но чем объяснить обнаруженное несоответствие? Галилей еще не мог отказаться от мысли, что скорость падения тела зависит от удельного веса, и настойчиво, хотя пока безрезультатно, искал решения. В одном он не колебался: несостоятельность учения Аристотеля о движении была ему очевидна.

Он предлагал пизанским перипатетикам, продолжавшим твердить, что Аристотель прав, поставить совместный опыт. Благо Пизанская башня рядом! Надо лишь из одного и того же материала изготовить два шара различного веса и, поднявшись, например, на башню, одновременно бросить их вниз. Станет ясно, что, несмотря на огромное различие в весе, они падают с одинаковой или почти одинаковой скоростью.

Но его опыты особого шума не произвели. Переворота в науке не последовало. Горожане, привыкшие к различным проделкам студентов, на этот раз остались равнодушны. Кабатчик, правда, уверил десяток зевак, что синьор Галилей, лектор математики, намерен спрыгнуть с башни. Но это, к сожалению, оказалось шуткой. На площади ничего интересного не происходило. Толпа студентов, несколько преподавателей. Задранные вверх головы. Какие-то шары разного размера неизвестно зачем бросают с башни, а потом спорят, пересыпая речь латинскими и греческими фразами.

Уважающие себя профессора в подобных сборищах, естественно, не участвовали. Эксцентрические выходки Галилея позорили, по их мнению, университет. Собирать на площади ротозеев пристало жонглерам и канатоходцам, но не ученым. Да и что, собственно, доказывают его «опыты»? Если у него возникли какие-то вопросы из-за непонимания Аристотеля, то ему бы следовало разузнать у специалистов, как надлежит толковать тот или иной текст, а не собирать толпу и не лезть на колокольню. Как вообще математик осмеливается судить относительно коренных проблем учения о движении, области, которой испокон веков занимаются по праву лишь философы?

Затея Галилея вызывала пренебрежительные реплики и недоумение. Неужели он всерьез думает, что, бросая с башни какие-то шары, можно опровергнуть Аристотеля, правоту суждений которого подтверждает опыт двух тысячелетий?

Вражда бывает разной. Его не преследуют печатными, пасквилями, на него не мечут гром и молнии с кафедр, не поносят на диспутах. Галилео Галилею, поклоннику сомнительной новизны, платят пренебрежением. Дерзкий и неспокойный ум, он сеет сомнения, покушается на авторитет великих. Он не дорожит традициями и издевается над обычаем носить тогу. Лектор, не имеющий ученой степени, — выскочка, затесавшийся в их ряды благодаря высокой и незаслуженной протекции.